«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Я едва нашел в себе силы отпустить моему банкиру все любезности, необходимые в данном случае больше, чем когда-либо; он с величайшими церемониями заверил меня в желании быть мне полезным… какового желания вовсе не испытывал: La casa es di uste; Io soi a su disposicion[369] и проч., и проч.; в конце концов, чтобы сократить обмен любезностями, я бормочу слова извинения и прямо говорю, что мне нужны деньги. Банкир просит показать мой кредитив; я не могу его найти. «Без этого я не могу вам заплатить», – говорит он, внезапно меняя тон и язык и как по мановению волшебной палочки обнажая свое истинное лицо. Даже на театре превращения не совершаются так быстро. «Но, сударь, вы ведь знаете, что у меня есть кредитив на ваше имя, я вам его показывал сразу по приезде в Севилью». – «Вы правы, сударь, – сухо ответствует он, – но в делах всего важнее порядок; я не могу вам заплатить, не имея в руках верющего письма от мадридского банкира». – «Но, сударь, вы знаете не хуже меня, что я уже приносил вам это письмо; оно не потеряно, я, должно быть, оставил его на постоялом дворе, но, если я сейчас отправлюсь туда за письмом, я опоздаю на пароход». – «Весьма сожалению, но заплатить вам не могу». – «Как, сударь, вы хотите сказать, что, если это письмо по какой-то случайности затерялось, я по вашей милости не смогу уехать из Севильи?» – «Я напишу в Мадрид и через две-три недели наверняка получу ответ, согласно которому смогу выдать вам деньги, в которых вы нуждаетесь; я в этом нимало не сомневаюсь…» – «Но это ужасно!.. Если мне придется потерять здесь три недели, это нарушит все мои планы; наступает лето, я не смогу путешествовать при такой жаре».

Тут, хладнокровно взглянув на часы, мой испанец говорит мне с кастильской флегматичностью – ибо он родом не из Андалузии: «До отхода пакетбота еще два часа; вы успеете съездить на постоялый двор за письмом и вернуться ко мне». – «Но у меня еще столько других дел». На это ответа не было.

Едва сознавая себя, ощущая, как кровь пульсирует в венах, а тревога возрастает с каждым ударом сердца, я возвращаюсь на постоялый двор, где мой спутник и наши слуги как раз заканчивают упаковывать вещи. «Вот и вы, – говорит мне Э., – пора расплатиться и двинуться в путь!..» Я бледен и в то же время пылаю жаром; я ничего не отвечаю. «Что случилось?» – «Я потерял кредитив!» – «Не может быть!» – «Может». – «Но вам поверят на слово?» – «Не дадут ни реала! Я вернулся поискать кредитив в своих бумагах. Дайте мне мой письменный прибор», – прошу я камердинера. «Он уже упакован». – «Не важно; достаньте его из сундука». Я получаю письменный прибор в свое распоряжение, осматриваю его, перерываю все бумаги – кредитива нет. Горячка моя перерастает в ярость, почти безумие при мысли о том, что из‐за злосчастного листа бумаги я обречен отказаться от всех своих планов и провести лето в Севилье. Здешний рай вдруг оборачивается отвратительной тюрьмой, рассадником заразы, где я подхвачу лихорадку, расстанусь с жизнью: воображение не только не отвлекает меня от всех неприятностей, но, напротив, преувеличивает их самым устрашающим образом. Я чувствую себя во власти какого-то хищного животного: этот хищник – я сам или, во всяком случае, часть меня…

Все поиски напрасны, вдобавок мое безумие передается всем окружающим: друг, слуга, все теряют самообладание; жаркий воздух умножает расстройство умов, и я начинаю предчувствовать, что путешествие окончится для всех нас в больнице!.. Испанцы, внезапно успокоенные нашим возбуждением, смотрят на нас безмолвно; все пакеты открыты заново, все сундуки распакованы, все портфели вывернуты наизнанку, все книги перелистаны; весь багаж в полном беспорядке… Но письма, рокового письма, нигде нет…

Обессилев, задыхаясь от ярости и усталости, я решаюсь предпринять еще одну отчаянную попытку разжалобить неумолимого корреспондента моего мадридского банкира и отправляюсь к нему, сказав Э., что, если я и на сей раз потерплю неудачу, мы в самом крайнем случае сможем обратиться к г-ну Уильямсу[370]: впрочем, из вполне естественной деликатности мы оба меньше всего хотели утруждать консула решением наших дел, ведь он слишком долго занимался нашими развлечениями. Хозяин постоялого двора и армия кредиторов смотрят мне вслед качая головой: я не сомневаюсь, что они объясняют наше отчаяние причинами неприятными для них и нелестными для нас.

За час до отхода злополучного пакетбота я возвращаюсь в дом моего неумолимого Креза; близится час сиесты, а это все равно что наводнение. Еще полчаса, и, даже если дело пойдет о спасении человеческой жизни, он ни за что не откроет дверь прежде своего второго пробуждения.

Я вхожу… те же просьбы, те же отказы. Я настаиваю, молю, выхожу из себя. «Нет, – говорю я в ярости, выходя наконец из дома банкира, чтобы направиться к г-ну Уильямсу, – вы не заставите меня провести лето в Севилье!..»