«С французской книжкою в руках…». Статьи об истории литературы и практике перевода

Хозяин дома провожает меня с неизменной испанской учтивостью; прощаясь, он замечает довольно большой лист бумаги, сложенный вчетверо и зажатый в моем левом кулаке. «Вы уверены, – спрашивает он, – что искали письмо повсюду, где оно могло находиться?» – «Ах, сударь, что вам за дело? Будьте уверены, я осмотрел все, что мог». – «Позвольте, – говорит степенный испанец, разжимая мои пальцы, сжавшиеся от ярости, – позвольте; мне кажется, я его узнаю; вот же оно!»

Это в самом дело было оно, причем я сжимал его в кулаке с самого утра!.. Только чудом я его не потерял!.. Рука моя оказалась умнее меня. С самого первого моего выхода из дома она не переставала хранить письмо, между тем как воспаленное воображение заставляло меня безуспешно искать его повсюду.

Боязнь потерять письмо убедила меня в том, что я его потерял.

Не стану распространяться о моем смущении, о моей радости, о душившем меня смехе; я завидовал бесстрастию банкира, который видел мое возбуждение, мое смятение. Более всего мучил меня стыд за недостаток хладнокровия и сообразительности, обнаруженный мною в присутствии чужестранцев. У себя на родине человек может быть глупцом совершенно безнаказанно, он отвечает только за себя; но путешественник в чужих краях, делая глупость, позорит всю свою нацию. Вот что я чувствовал: я ощущал обиду за французскую честь, я стыдился того, что пустился в путь, не имея добродетелей путешественника, и с комической горечью говорил самому себе: лучше было остаться дома и не отправляться в такую даль бесчестить французский характер.

Пора было, не мешкая, отнести деньги на постоялый двор, расплатиться и уехать; багаж мой на всякий случай вновь упаковали, но следовало еще рассчитаться с кредиторами. Тут вновь повторилась смешная и безумная сцена, которую я уже начал вам описывать; вся компания, успокоившись насчет моей платежеспособности, казалось, сбросила с плеч тяжелый груз: каждый вновь проявил свой характер или, вернее сказать, возвратился к своей роли и дал волю своему насмешливому нраву. Комизм этих сцен был разителен, но более всего удивляла меня моя собственная роль. Я никогда, даже в молодости, не любил донжуанов; я не постигал, отчего именно мне, в моем теперешнем возрасте, выпало подражать этому повесе в Севилье, на его родине. Я чувствовал себя как будто на театре и не сводил глаз с окружавших меня фигур. Все были одеты в соответствии со своими занятиями, но с неизменной живописностью.

Как бы там ни было, фарс, длившийся с самого утра, был столь беспорядочным, столь шумным, столь безумным, а главное, столь новым, что, хотя самую смешную роль в нем сыграл я сам, я не мог не наслаждаться зрелищем более пикантным, более забавным, чем все, что я когда-либо видел.

Для довершения этой картины нравов следует непременно упомянуть, что всякий раз, когда, подавляя нетерпение или смех, я поворачивался к окну, я видел в нашем patio свояченицу нашего хозяина, ту самую нифму, которая предшествующей ночью одерживала победы столь блистательные и столь разнообразные… Утомленная славой и наслаждениями, она почивала на давешних лаврах и – осмелюсь ли сказать? – курила у всех на виду гаванскую сигару! Вот истинная maja sevillana![371] иными словами, африканская женщина в Европе, крещеная арабка, плененная газель… Эта необыкновенная особа взирала на нас с апатичным кокетством; а мы, готовясь навсегда покинуть этот удивительный край, обменивались с андалузской танцовщицей бурлескными комплиментами, рождавшими взрывы смеха. Однако в последнюю минуту приключилось происшествие, на которое было совершенно непростительно ответить смехом, хотя и было совершенно невозможно от смеха удержаться. Что может быть комичнее, чем смешная печаль?