С любимыми не расставайтесь (СИ)

Мы очень устали, но продолжали слоняться по квартире, натыкаясь на мебель.

Говорили о незначительных, не имеющих никакого отношения к нашим разгромленным жизням вещах: пробки на дорогах, закончившийся сахар, «хвост» по общей терапии… Не говорили только о нашей любви.

Я на удивление ясно видел нас обоих со стороны: два издерганных, выпотрошенных до донышка тела с впалыми черными глазницами и побелевшими губами. Мы не имели права добить друг друга страстью, и уж тем более — нежностью.

В постели мы лежали рядом, как два покойника: вытянутые, окоченевшие, страшные.

Шурка сказал в темноте:

— Дэн — год…

И я ответил:

— ГОД, Шурка…

Больше мы не произнесли ни звука.

Мне снилось небо, в котором образовалась огромная бездонная брешь. Провал в никуда. Это был самый кошмарный сон за всю мою жизнь. Я открыл глаза, не умея сделать даже короткий вдох. Я разучился дышать, а Шурки не было рядом. Хватал ртом пустоту, и легкие жгло, и горло саднило.

Шурка зашел в комнату и испуганно бросился ко мне.

— Дэн! Что?! Что случилось?! — закричал он.

Звук его голоса сдвинул перекрывающий клапан, и воздух медленно пошел в гортань.

Я сказал:

— Сегодня ты уезжаешь, Шурка.

*

Мы даже не обнялись. Невозможно.

Слиться теплыми, жаждущими телами, а потом оторваться… Как?

Мы крепко пожали друг другу руки.

Шурка, Шурка, Шурка, как высоко ты летишь…

========== Глава 5 Моя жизнь без Шурки ==========

Я сходил с ума.

Да что там — сходил. Я сошел с ума сразу же, стоило только Шурке растворился в массе безликих тел, улетающих вместе с ним за кордон. Мой мозг заволокло проклятым лондонским смогом, забило ватными комьями плотных серых туч.

Я же был там, это точно! Я провожал Шурку, я даже познакомился с Максом. Но спросите меня кто-нибудь: как, к примеру, он выглядит, этот Макс? Не помню. Не знаю. Лишь прохладные длинные пальцы, легонько сжавшие мои — гриппозно пылающие, влажные.

Я слег с сильнейшей простудой, но не знаю до сих пор, отчего так резко свалился. Ослаб, видимо… Пил много ледяной воды, потому что внутри пекло слишком сильно, невозможно было терпеть. Да и ветер в аэропорту нахально лез под куртку, пробираясь прямо мне в сердце.

Неделю я еле ползал по квартире. Шурка орал в телефон, чтобы я немедленно вызвал врача, позвал Мишку, сделал хоть что-нибудь. Но мне никто не был нужен. Только он, Шурка. Вот если бы он оказался рядом, я бы крепко обнял его и тотчас уснул. И спал бы долго-долго, спокойно. И проснулся живехоньким-здоровехоньким.

Но мой Шурка был далеко.

Мишка пришел сам, принес какие-то таблетки, порошки и соки, смотрел с еле скрываемым ужасом и тоже бубнил о враче. Я молча качал головой.

Как эти два идиота не могут понять, что мне необходимо переболеть?! Что охваченная обморочной болью голова куда лучше, чем падающее в пропасть сердце.

Вторая неделя была не такой тяжелой. Я уже смотрел телек, писал Шурке письма и даже несколько раз поел сваренного заботливым Мишкой бульону.

Выжил…

*

Мы писали друг другу по сто раз на дню, но звонили редко, и ещё реже общались по скайпу. Потому что, может быть, и есть на свете пытка страшнее, чем слышать любимый голос, видеть любимое лицо, и знать, что все это — почти мираж, но мне вполне хватало и этого, чтобы почувствовать себя распятым.

Шурка писал, что всё хорошо, что он с головой погружен в учебу, требовал от меня «пятерок» и ругал за «хвосты»; рассказывал, где бывает, что читает (как дитя восторгался Остапом Бендером, дикарь британский!); отчитывался о каждом прожитом дне, ругал погоду, ругал меня, что пишу о себе так скупо.

А я пока ничего не мог написать, кроме того, что люблю его до галлюцинаций — везде и всюду мне мерещился он.

Когда мы созванивались, всё было с точностью до наоборот: я трещал без умолку о всякой ерунде, в своем словесном возбуждении глотая окончания, а Шурка всё больше молчал — слушал.

О моём приезде мы не говорили — вопрос был решенным. Я даже позвонил родителям, сказав, что у меня появилась возможность стажироваться в Англии (так я ЭТО назвал), и по окончании института я рвану туда с легкой душой. Мама радостно смеялась сквозь слёзы («Дэник, неужели такое возможно?!»), отец довольно крякал («я всегда в тебя верил, сын!»), сестрица восторженно верещала («Дэнька, а ты пригласишь меня в гости?!») …

Я пытался представить свою жизнь в далекой и чужой Англии, но, конечно же, ничего не получалось. Представьте свою жизнь на Луне. Но там был Шурка, и он меня очень ждал. Какие могут быть сомнения? Англия, Луна… Я как одержимый шлифовал свой довольно сносный английский и трепетал от предвкушения: Шурка… мой Шурка… любимый мой Шурка…

Я торопил не дни — я торопил минуты.

Я мог бы легко воспроизвести в памяти каждый наш разговор. Когда я слегка очухался, пришел в себя и начал общаться нормальным, человеческим языком, перестав твердить, как плохо обученный попугай: «люблю… люблю… люблю…», мы стали созваниваться чаще, и подбадривали друг друга, как умели. Балбесничали, шутили, даже обзывались: он был «дрочилой британским», я — «вертлявой маленькой задницей». Как будто жили на соседних улицах, а не на соседних планетах.