С мечтой о Риме

Правило, установленное Ромулом, оставалось в силе. Рим был готов принять любого, кто заслуживал гражданства. Он несколько походил на Америку, в том смысле, что не были важны ни ваша религиозная принадлежность, ни цвет кожи, ни то, откуда родом ваши родители. Значила лишь готовность принять идею Рима и выказать верность культу императора, после чего можно было начинать восхождение. Люди работали не покладая рук, чтобы разбогатеть и быть удостоенными гражданства. Другие шли во вспомогательные войска, где проходили службу на протяжении двадцати пяти лет в захолустье вроде Карлайла. После демобилизации они получали гражданство, женились на своих неофициальных женах (легионеры не могли сочетаться браком до окончания службы) и передавали гражданство детям.

И чего они этим добивались? Снова имеется схожесть с американским гражданством: они получали право голоса и могли заключать контракты. Они были вправе занимать государственные должности и облагораживать имя своей семьи. Их не могли подвергнуть произвольным телесным наказаниям, как мы видели в случае апостола Павла. Их не распинали (Павел был обезглавлен, а Петр умер на кресте). Когда римскому гражданину грозило наказание, приговор обычно смягчался.

Но все эти преимущества были тривиальны по сравнению с фундаментальным фактом их принадлежности. Они были римлянами.

В этом смысле римское гражданство крайне отличалось от «европейского», которое имеем все мы благодаря Маастрихтскому договору. Римское гражданство наделяло вас, его обладателя, определенными и неопосредованными взаимоотношениями с императором. Вы не получили гражданство из-за принадлежности к какой-то группе или нации – как мы обладаем «европейским гражданством». Вы получили его благодаря личным заслугам.

Все же было что-то поразительное в рвении, с которым стремились романизироваться люди вроде Блусса и Агедемопаса. Разве они не испытывали гордости за свои прежние культуры и цивилизации?

Как мы видели в истории Арминия и Флава, одни из соплеменников были романоскептиками, а другие – романофилами. Что же в римском бренде настолько отталкивало одних и было так неотразимо для других?

Процесс романизации уподоблялся большому приливу, нахлынувшему на разнородную береговую линию, одновременно сглаживая пляжи, прибрежные водоемы, морские водоросли, булыжники. Спустя сотни лет, когда Рим отступил, снова стали видны эти прежние образования – разумеется сильно изменившиеся и подвергнувшиеся эрозии, но сохранившие первоначальные отличительные черты.

Нам нужно нащупать дорогу назад, к тем временам, когда римляне еще не пришли, и попытаться понять, что это был за мир и почему его жители захотели стать римлянами. Испытывали ли они гордость от своего желания, или же их пугало римское презрение?

Трогательное надгробие из Майнца (Mogontiacum), на котором изображены Блусс, Менимана и их сын. Мы видим портрет кельтской семьи, прошедшей немалый путь в своей романизации (Надгробие Блусса. Краеведческий музей Майнца; взято из книги Römische Steindenkmäler, 1988, Verlag Philipp von Zabern, Mainz)

VI Греческое наследие

Находящаяся на территории современной Турции библиотека Цельса была построена грекоязычным сирийцем. Но сам Цельс считал себя в первую очередь римлянином (Библиотека Цельса (время правления Адриана). Местоположение: библиотека Тиберия Юлия Цельса, Эфес, Турция © Vanni/Art Resource, NY)

Как и все лучшие идеи, римская цивилизация в действительности была заимствованием блестящей идеи кого-то другого. Без колебаний римляне признавали, что почерпнули свое вдохновение у греков. И притязания Вергилия на величие обусловлены не только тем, что он стал доморощенным поэтом римского империализма. Его «Энеида» написана по образцу Гомера, непревзойденного прародителя эпики. А римский театр являлся подражанием греческому.

Римская философия в основном представляла собой головоломные обсуждения греческих философов. Гораций чрезвычайно гордился своими литературными талантами, на сам говорит нам, что предел его амбиций – попасть в историю как человек, который мог передать греческую лирическую поэзию на латыни[46].

Аристократичные молодые римляне отправлялись получать образование в школы и университеты Греции – именно там застало Октавиана известие о смерти Цезаря. Считалось само собой разумеющимся, что любой образованный римлянин говорит по-гречески.

«Цицерон что-то сказал?» – спрашивает Кассий в «Юлии Цезаре». «Да, он говорит по-гречески», – отвечает Каска, постыдно добавляя, что для него это – галиматья[47]. В этом редком случае Шекспир ошибся в своем восприятии Рима. Все заговорщики, включая Каску, должны были знать греческий.