В конечном счете, если говорить как о ближайшем, так и об отдаленном будущем, проще всего, пока это возможно, пытаться сохранить природные экосистемы с их функциями. Второй по привлекательности способ, к которому нам нередко придется обращаться, предполагает, насколько это возможно, имитацию природных систем с минимальными отступлениями от оригиналов. Если, скажем, вернуться к кишечному микробиому, то гораздо проще найти способ, облегчающий матери передачу кишечных микробов ребенку, нежели с нуля разрабатывать «идеальный» состав микробиома для каждого малыша. В последнем и наихудшем сценарии мы окажемся в том же положении, в каком был я, когда нес ведро с разобранным пылесосом в мастерскую; в этом случае людям по всему миру придется решать задачи грядущих десятилетий и веков самостоятельно, без помощи не только просвещенных экспертов – инженеров, экологов, антропологов и других специалистов, – но и самой природы. Я понимаю, что из всех идей, сформулированных мной в этой книге, мысль о том, что нам следовало бы по возможности сохранять функции природы, а не изобретать их заново, кажется самой очевидной и одновременно самой спорной. Очевидной, потому что даже интуитивно понятно, что не стоит ломать то, что уже работает. Спорной, потому что в будущем, каким его рисуют ученые и инженеры, все больше природных функций вытесняется технологическими решениями. Некоторые исследователи в последнее время дошли до заявлений, что природа вообще не нужна. По их словам, из генов, полученных в лаборатории, можно создать все необходимое. Возможно, они правы, но лично я в этом сомневаюсь. И полагаю, что мой мастер по ремонту пылесосов тоже усомнился бы. Ведь если в итоге выяснится, что они ошиблись, а мы не сохранили необходимые экосистемы, позволив им развалиться, то последствия будут ужасающими. Поэтому самая, на мой взгляд, разумная линия поведения – исходить из того, что они неправы, а я прав. И, соответственно, действовать так, будто природные экосистемы, от которых мы зависим, незаменимы{153}
.Глава 10
Жизнь с эволюцией
Мы стараемся управлять природой, потому что иногда это приносит нам огромную выгоду – особенно в краткосрочной перспективе. Когда на Миссисипи возвели дамбы, появилась возможность строить по берегам города. Некоторые из них, как, например, Гринвилл, со временем разрослись: их близость к реке была чрезвычайно удобна для перевозки товаров – и это в краткосрочной перспективе приносило прибыль. Но прибыль со скрытыми издержками, связанными с неизбежными грядущими наводнениями. С чем-то похожим мы сталкиваемся, когда пытаемся управлять окружающей жизнью, ограничивая и сдерживая ее. Держать иные формы жизни под контролем порой довольно соблазнительно. Мы убиваем множество видов, чтобы упростить себе существование или чтобы спастись. Но такая расправа действенна лишь там, где ее применяют селективно, – то есть когда мы атакуем лишь те виды, которые действительно нам вредят. Когда же мы без разбора пытаемся уничтожить все живое вокруг, тяжкие последствия не заставляют себя ждать. Они захлестывают нашу жизнь, словно взбаламученная речная вода.
Во время Великого наводнения 1927 года на Миссисипи, о котором я рассказывал в самом начале книги, мой дед, согласно его собственным воспоминаниям, первым заметил место, где дамба начала разрушаться – непосредственно перед тем, как наводнение затопило город. Дамба, рассказывал он, начала проседать прямо у него на глазах. В этой истории соседствуют правда и – почти несомненно – отступление от нее. Правда в том, что мой дедушка вполне мог заметить, как дамба дала трещину. Неправда в том, что с поднятием воды прорыв дамбы должен был случиться во многих местах, а не только там, где он заметил течь. В апофеозе разбушевавшаяся река оказалась намного мощнее заградительных сооружений. Дав слабину в одном месте, дамба поползла во многих местах сразу. Река в этой истории подобна самой жизни. Дамба – это наши попытки сдержать жизнь. А река, накатывающая на дамбу снова и снова и перехлестывающая через нее, – это жизнь, которая напоминает нам о своей силе и нашей слабости.