С Петром в пути

А пока что он видел, что в его окружении самым надёжным, чьё слово имеет вес и пробу благородного металла, был Фёдор Головин. И его слова, его советы он принимал целиком. Возницын был глыбою, за которою иной раз не виделась истина. Ну а любимец его Франц Лефорт служил для услаждения серых будней. Когда от невесёлых дум пухла голова, с ним славно было предаваться служению Бахусу и его российскому воплощению — Ивашке Хмельницкому. Веселие на Руси есть питие, — это был завет швейцарца Лефорта и его кокуйского окружения. Он сему выучил и Петра, и табачищем его отравил, и к иным демонским грехам приобщил. Лёгкий был человек, а Пётр, тяготившийся боярским угрюмством и всем закоснелым бытом обитателей Кремля, радостно к нему пристал. Чего уж тут удивляться?

Тут, в сердце Европы, он прозрел. Лефорт был хорош по внешности — в нём виден был некий лоск. И в этом он выгодно отличался от остальных послов. Кроме того, он знал языки, а потому был обходителен. Но вот лоск, лоск — то, что требовалось при отношениях с иноземцами, непринуждённость в обхождении, эдакая светскость, лёгкость — это на первых порах и выдвигало его вперёд. А далее вступал Фёдор Головин с его обстоятельностью и здравым смыслом, его подпирал Возницын. А Пётр слушал и наматывал на свой короткий щетинистый ус.

Здесь он окончательно взвесил всех своих сопутников, и все они получили свою истинную цену. Это было, во-первых, важно, а во-вторых, полезно в предвидении дальнейших визитов.

Ехали в Дрезден, столицу Саксонии. Там Пётр рассчитывал свидеться наконец с Августом II Сильным. Но сей Август пребывал в Польше, однако распорядился принять посольство по-царски. Что и было сделано. Сопровождавший царя князь Фюрстенберг дивился: эдакая странность — владыка России прежде всего просил показать ему дворцовую кунсткамеру и в ней обосновался надолго, на многие часы. Приникал к витринам с приборами, инструментами, оружием, подолгу рассматривал и расспрашивал, перебирал, вновь возвращался, если вдруг озаряла какая-то мысль. «Ну что за неистощимая любознательность», — думал князь, когда на второй день своего пребывания в Дрездене Пётр снова пожелал отправиться в ту же кунсткамеру.

В литейном дворе царь глядел, как отливаются пушки, а в Главном арсенале он заинтересовался мушкетами, которые несколько отличались в лучшую сторону от фузей, принятых в российской армии.

   — Замок не в пример способней, да и ложа удобней, — подытожил он. — Да и куда легче нашей. А вес большой есть тягость для солдата. Он с нею и легче б управлялся, ежели она, фузея, была бы легче. Нам и оружейникам нашим сие следовало бы смекнуть.

   — Доколе до нас доедет, — проворчал Возницын, — иное изобретут.

   — Заставлю, — бросил Пётр. — А лучшее изобретут — переймём. Дозвольте стрельнуть, — неожиданно попросил он.

Дозволили. Принесли рожки — саксонский солдат обходился без них, — установили мишень — доску в шестидесяти шагах. Царь прицелился и выстрелил. Когда рассеялся дым, подошёл к доске: пуля застряла в ней ближе к краю.

   — Хорошо бьёт, — одобрил он.

Однако Августа не было — и не было главного дела. А потому Пётр решил не задерживаться: ждала Вена, ждал император Леопольд. А за нею и Венеция — королева Адриатики, повелевавшая на морских путях, в особенности же на Средиземном море, и соперничавшая с турками. К тому же продолжали докучать зеваки, и несмотря на то что он приказал строжайше соблюдать инкогнито, они каким-то образом ухитрялись узнавать про московского царя и ходили за ним толпами.

Прощальный бал затянулся до рассвета. Царская карета была скроена по его размерам. В ней помещалась и походная кровать. Уж на что молодой царь был крепок, но к концу бала и он изнемог от винопития, тостов и славословий. А потому, едва забравшись в карету, растянулся на постели и уснул богатырским сном.

Второй год их тянули на себя дороги Европы. Попривыкли, обтрепали бока, обострили глаза, насторожили уши. А сколь много диковин стояло, лежало, глазело на пути!

   — Колоссале Фасс! Колоссале Фасс, — на все голоса гомонили провожатые, когда они подъезжали к городку Кёнигштейн с крепостью, которая дала ему название. Ведь в переводе с немецкого кёнигштейн — королевский камень, то бишь неприступная крепость. Однако не она была главною достопримечательностью, а Кёнигфасс — королевская бочка. Колоссальная бочка! Она вмещала ни много ни мало три тысячи триста вёдер вина.

Обошли её со всех сторон, стучались в неё, она отзывалась глухо либо вовсе не отзывалась, испили вина тамошнего производства, нашли его добрым.

Затем их повели к бездонному колодцу. Покричали в него: эхо глохло где-то внизу. Его глубина, по уверению бургомистра, составляла сверх 90 сажен. Никто никогда туда не заглядывал, и глаз человеческий не достигал поверхности воды. Да и добывать воду из него перестали: великий труд.

   — Вот бы слазить туда! — загорелся Пётр. — Что там, на эдакой-то глуби?

   — Небось вода, — заметил Алексашка Меншиков. — Чего ж ещё?

   — Не говори. Вода там, должно, иная, горячая, быть может, — отозвался царь. — Либо в ней соль растворена.