С Петром в пути

   — Эдак поколесили бы по Руси, много разных диковин открылось бы нам, — продолжал Меншиков. — Небось где-нибудь в Соли Камской таковой глуби шахта есть.

   — Не сведано, — возразил Пётр, — иначе б донесли. Народ ваш способен удивляться.

Впереди была Вена. До неё было меньше дня пути, когда Великое посольство вынуждено было надолго задержаться в попутном местечке, где их поджидали полномочные цесарского двора. Они стали расписывать ритуал въезда, а также достоинства отведённой резиденции.

   — Как?! — взъярился Пётр, — Нешто мы из какого-то немецкого захудалого герцогства? Нешто Московская Русь не великое государство?! Сие есть умаление достоинства. Какие-то драгуны, эскортиры! Нет, пущай навстречу нам выедет шляхетство с министром ихним. Пущай нам самим дадут выбрать резиденций. Иначе не стронемся с места, а то и поворотим назад.

Сбой был дан полный, и венцы засмущались. И после долгих споров, пререканий и отсылок наконец уступили.

Бам-м, бам-м, бам-м! — колотили барабаны, гомонили колокола. Вся Вена встрепенулась — Великое посольство тянулось по её пышным улицам. Быть, значит, празднествам, быть торжествам.

Среди встречавших был только что назначенный, и ещё не успевший себя в полной мере показать Авраамий Павлович Веселовский, резидент московского двора. Завидев Петра Шафирова, он бросился ему на шею. Ну как же, как же! Ведь они были товарищами детских игр, а их родители были, можно сказать, в свойстве.

   — Абрашка! — вскричал Шафиров. И тут же поправился: — Авраамий друг сердешной, ты ли это?

Головин глядел на них и ухмылялся. Что ж, они были молоды, им был ведом вкус жизни. Старые друзья открыто радовались друг другу. Они были далеко от родных палестин, где оставались их родичи, у иных и братья и сёстры. Порешили непременно встретиться при оказии и наговориться всласть. Оба уж давно не имели вестей из дому, и обоих точило беспокойство: кабы стрельцы не ворвались в Москву.

Веселовский покинул Москву полгода назад. И тогда там было смутно. Однако обе стороны — московское ополчение во главе с боярином Шеиным и взбунтовавшие стрелецкие полки — ещё медлили. Но уж угрозы и брань сыпались в с обеих сторон.

   — Гадают и готовятся, — сказал Абрам-Авраамий. — Ощетинились! Кабы стрельцы не взяли верх. Тогда всех иноземцев-иноверцев-окрещенцев вырежут. Имел я встречу с Петром Иванычем Гордоном — он ныне на Москве главноначальствующий, уполномочил его в сём звании князь Фёдор Юрьич Ромодановский. Так он говорил, что стрельцы рознятся. Кои хотят идти на Москву, кои нет. Согласья меж них нету.

   — Дай бог, чтоб и не было, — обрадовался Пётр Шафиров. — Сильно озлобились противу государя, против иноземцев. А как без них? Столько от них мы ныне всего берём для упрочения государственного, и натурою, и научением, без чего никак нельзя. Опять же всякого рода знатцев навербовали многие сотни. И ты тут старайся, чтоб в московскую службу знатных мастеров переманивать.

   — Я уж приглядываюсь. И разговоры веду прельстительные. Только вот условий не ведаю, сколь жалованья сулить и каковы харчевые.

   — Ну это мы у моего благодетеля Фёдора Алексеевича Головина справимся. Он на короткой ноге с государем. А ты список составь, с кем вёл переговоры.

Они чокнулись — со свиданьицем, выпили, а потом Пётр сказал:

   — Дивлюсь я на государя нашего. Нигде в мире такого государя ни меж королей, ни меж султанов небось не сыскать. Не только прост и обходителен с нашим братом, но и во многих ремёслах преуспел. И до всего допытывается, всё разузнать желает в доподлинности. За такого государя и жизнь положить радостно.

   — Разно толкуют, — вздохнул Авраамий. — В простом народе слух идёт, что антихрист он, что от православной веры отошёл.

   — Это и мне не раз слышно было, — молвил Пётр. — Это всё от стрельцов идёт, они народ мутят. А народ — что? Он видит в стрельце государева воина, стало быть, таковой прознал некую тайность. Да ещё монахи, которых государь укоротил. Бездельны они, а казною богаты. Не сеют, не пашут, а жнут!

   — Монастыри разжирели, это верно, да и меж людей о том говорят.

   — А ты что — без понятия? — произнёс Пётр, понизив голос. — И батюшка мой, и я сам мало-помалу в безверие впадаю. Да и как не впасть? Бог нас не слышит, всякие жестокости и неправды не укоротил. Давеча слышал я от Фёдора Алексеича моего: не могут-де быть блаженными нищие духом. Блаженны-де на самом деле возвышенные духом, а нищие есть юроды, побирушки.

   — Вредные то толки насчёт государя, — согласился Авраамий. — От князя велено изветы нести ему на таких разносчиков, в Преображенском приказе пытать их без пощады. А насчёт Бога... Тёмное это дело, Пётр. Перестал он мешаться в дела людские, и это верно. А люди творят жестокости да неправды, и никто, никакая сила унять их не может.

   — То-то и оно. Бог не мешается. Даёт о себе знать громом да молнией. Да кого этим устрашишь, Бог поит и кормит служителей его. А те, в свою очередь, твердят: всякая власть-де от Бога.

— Далеко мы с тобою зашли, Пётр. Побережём головы наши. Они благоверному царю и государю нашему ещё послужат.