С Петром в пути

Так оно и вышло. Цесарь оказался цесарем лишь по званию. На самом деле ничего цесарского в нём не было. Царь был предупреждён, что он должен рассчитывать лишь на визит вежливости и что никаких политических переговоров быть не должно.

— Чёрт с ним, — резюмировал Пётр и отправился по своему обыкновению в кунсткамеру. Потом в город Пресбург — не мог его миновать. Крепость как крепость. А вот собор — это шедевр.

Съездил и в курорт Баден-Баден, окунался — и не раз — в тёплый серный источник, правда, мелковато там ему было, но ощутил его целительную силу.

А потом был Арсенал — ну как же без него, театр с итальянской оперой, показавшейся, впрочем, Петру скучной.

Пышно отпраздновали тезоименитство в день святых Петра и Павла, то бишь 29 июня: «...того ж числа ввечеру были огненные потехи, огни и верховые ракеты, и устроен был фейерверк в ракетах словами: «Виват царь Пётр Алексеевич!», и стреляно из 12 пушек многажды» — так было прописано в «Триаде».

Ещё прежде было уговорено с королём Августом II Сильным об установлении меж них дружбы и союзничества. А посему король отправил в Вену своего доверенного генерала Карловичи. Эти переговоры велись в полной тайности, притом так ловко, что саксонца никто не опознал. Бумаг никаких подписано не было, однако Пётр на Августа положился и дружбу с ним поддерживал, доколе не убедился, что к Август вовсе не Август, а пустышка при титуле и власти. Не это было узнано чрез годы.

Более ничего полезного не совершилось, и Великое посольство стало готовиться к отбытию из Вены. Впереди была опять же Венеция. Оттуда уже было оповещено, что царскому кортежу готовится торжественная встреча. На границе Венецианской республики дож — её правитель — распорядился подготовить особые кареты и воинский эскорт. Всё это пышное шумство уже успело осточертеть царю. Но положение обязывало, и он смирился.

«Июля в 15 день пришла с Москвы почта, отпущенная июня 17 числа, на которой присланы письмы о воровстве бунтовщиков-стрельцов», — эта запись в юрнале резко изменила намерения Петра. Он отправил князю-кесарю короткую грамотку: «...письмо твоё, июня 17 дня мне отдано, в котором пишешь... что семя Ивана Михайловича растёт, в чём прошу быть вас крепким; кроме сего, ничем сей огнь угасить не можно. Хотя зело нам жаль нынешнего полезного дела, однако сей ради причины будем к вам так, как вы не чаете».

И вместо юга лошади поворотили на север. Началась бешеная гонка.

Глава двенадцатая ...БЫТЬ ЕМУ ГЕНЕРАЛИССИМУСОМ!

И восстанет царь могущественный,

который будет владычествовать с великою

властью и будет действовать по своей воле...

И все потопляющие полчища будут потоплены

и сокрушены им, даже и сам вождь завета...

Книга притчей Соломоновых

Страдаю, а всё за Отечество! Желаю ему полезное,

но враги демонские пакости деют. Труден разбор

невинности моей тому, кому дело сие неведомо.

Един Бог зрит правду.

Пётр Великий

Это Шеину. Боярину Шеину Алексею Семёновичу. Возглавил он войско московское и повёл под Воскресенский монастырь, где стояли мятежные стрельцы.

А пока оно брело, воздымая пыль ногами и копытами, пока бояре на всякий случай — то ли пожарный, то ли бунташный с непременным пожаром — поразъехались по своим вотчинам, подмосковным и иным, по Москве ползли слухи один другого сердитей. Говорили, что и патриарх, и некоторые архиереи стали на сторону мятежников. Потому-де государь отшатнулся от православной веры и предался иноземцам; оттого в народе брожение, в войске стрелецком тоже, что донские казаки, соединившись с запорожскими, поднялись и двинулись к Москве. А ведёт-де их сам пан гетман Мазепа. И клянут они на чём свет стоит иноземцев, кои царя совратили, и грозят всех их извести и домы их сжечь, а ненавистный Кокуй, волчье логово, их смести с лица земли, а место то распахать и засеять, дабы и памяти не осталось.

Вместе со слухами ползли страхи, и все, у кого был повод опасаться, позапирались на замки и запоры, позадвигали засовы и щеколды. Известно: у страха глаза велики.

Павел Шафиров тоже запёрся в своём дому, уговорившись прежде с греком Николаем Спафарием оповестить друг друга, если опасность надвинется.

Казалось бы, чего опасаться Спафарию. Он был православный, греческого исповедания. Однако сообща рассудили: стрельцы народ тёмный и не станут разбираться. Для них он всё едино иноземец и вдобавок чернокнижник — какие-то там книги стряпает мудреные — не поймёшь чего.