С привкусом пепла

– Струсил, – после короткой паузы признался Степан. – Как после плетей жив остался, прям отрезало все. Был мо́лодец смелый, стал шуганый кот. Подумал, ну ее на хрен, эту войну, единожды повезло, второй раз головенка слетит. Сошелся с Клавкой, а че, девка молодая, красивая, брови крылом, глаз чертячий, титьки по пуду. Родители ейные не противились. Старший сын, Петр, погодок мой, у Врангеля служил, да пропал. А у них помимо Клавки еще пара ртов. Дело весной было, свадьбу отгуляли, зерно на сев берегли, питались мерзлой картошкой да капустой соленой, до сих пор ее, проклятую, жрать не могу, наизнань выворачиваюсь. Кой-как отсеялись, фронт откатился, банды в округе поизвели. Войне, значит, конец. И тут представляешь, батька мой возвернулся. Я сено мечу, Клавка принимает, коленками загорелыми свыркает, мне в башку всякие мысли любовные лезут. Гляжу, мужик чапает, правый рукав шинели за пояс заткнут. Не узнал я его поначалу. Как обнялись, говорю: «Богатым будешь, отец». Вроде шуткую. А он подмигнул мне и отвечает: «Буду Степка, буду, помяни мое слово». Я, конечно, не принял всурьез.

– А мать?

– Мать с концами пропала, – отозвался Степан. – Люди говорили, в Почепе обреталась, при Воскресенском соборе, и снасилила ее там с прочими монашкамив двадцатом году до смерти пьяная матросня. Так и померла неприкаянной.

– Сожалею.

– Мне твоя жалость без надобности, – незлобиво буркнул Степан. – Так уж ей видать на роду было писано мыкаться. Упокой Господь ее душу. Отец особо не горевал. Сказал: «Баба с возу, кобыле легше». Изменился он после войны, другим стал, черствым, словно сухарь, я и до того слова доброго от него не слыхал, а там уж и вовсе… Первую неделю пил без просыху, болтался по селу, о подвигах плел, как беляков громил и врангелевцев в море топил. А ночами в подушку рыдал. Дом наш к этому времени в упадок пришел, двор обвалился, крыша худая. Отец без руки какой работник? Жил у нас. Сидим однажды, никого больше нет. Предложил я ему родную избу починить. Он засмеялся, пьяно на меня посмотрел и говорит: «Нечего баловать, Степка, всякую труху поднимать, избу будем новую ставить, всем на зависть!» Я говорю: «Вашими бы устами, батюшка, да водки испить. На какие, спрашивается, шиши? Вы - разнесчастный калека, герой гражданской войны, я - голь перекатная, богатое приданое за невесту выручил: два горшка, старый тулупда жмыха кусок. Не разгонисся». А отец датый был крепко, посмотрел мутными, бесовскими глазищами, меня аж холод прошиб. Встал, притащил мешок, шнурки распустил, огляделся, да и выложил узелочек вот этакий, – Шестаков обрисовал руками шар с голову ребенка величиной. – Как он звякнул, я до конца дней буду помнить. Раскрыл отец сверточек, я и ахнул. Заблестело золотишко по комнате, пошло переливами, а камушки цветные подмигивали так завлекательно. У меня язык к глотке присох. Сижу, глаза пучу, мычу молочным телком. Первый и последний раз видел такое богатство.

– Батька на войне времени зря не терял? – догадался Зотов.

– На то и война, – философски заметил Степан. – Какой солдат без трофея? Сам поди знаешь.

– Знаю, – кивнул Зотов, повидавший войн больше, чем ему бы хотелось.

– Вот и батька подсуетился, – продолжил Шестаков. – Осенью двадцатого, с первой конной ворвались они в Крым. Царские прихвостни, интилихенты и прочие беляки ударилися в бега. Большинство успели на кораблики заскочить и отбыть к турецкому берегу, иначе всем бы хана, там не разбирались кто прав, а кто виноват. Вот значится. А отец был в разъезде, с ним еще двое, ну и перехватили на дороге экипажик один. В экипажике полковник ранетый, погоны золотом шиты, с ним семейство: жена в кружевах, две дочурки, бледненькие мамзельки, сыночек - парнишка лет десяти и личный кучер в парчовом мундире. Че их задержало, не знаю, мож губы долго помадили или лифчики атласные собирали, но хотели они на Ялту удрать. Дальше понятно? Полковника шашками посекли, парнишку на штык надели, бабу с девками попользовали да удавили. Заодно и кучера, шкуру продажную, кончили. – Шестаков замолчал, искоса любуясь произведенным впечатлением.

Зотов ничего не сказал. Только дураки и пылкие юноши представляют войну красивым парадом под барабанный бой и цветастые всполохи взрывов. Ах да, еще непременные подвиги, куда уж без них. На деле война выворачивает тебя на изнанку, макая рожей в кровь и дерьмо. Война - это кишки боевого товарища на руках, грязный окоп, где по пояс ледяная вода, война - это вши, кишащие на тебе. Война - это смерть, прилетающая из ниоткуда. Война - это ад. Каждый день видя ужас, ты начинаешь творить его сам. И нет ничего страшнее гражданской войны. Зотов видел их две.

– В экипаже нашли сундучок с побрякушками, – Шестаков заметно расстроился, видя, как мало произвел впечатления. – Фамильные драгоценности. Ночью батя с друзьями начали успех, как водиться, обмывать, ну и вышла свара у них по пьяному делу. Цацки не поделили. Один другому голову раскроил и на отца бросился, да тот не сплоховал, дал оборотку. Короче остался батя один с энтим сокровищем.

– Сам веришь?