С привкусом пепла

– Хулиган ты, – мягко пожурил Зотов и углубился в расстрельный список, составленный Поповым по горячим следам. Такс, отец и два сына Яковлевы, перед приходом немцев зверски убили председателя и расхитили колхозное имущество. Тут все понятно. Губанов Андрей, 1907 года рождения, по его доносам схвачены и замучены гестапо шесть человек. Вопросов нет. Кузнецов Сергей 1901 года, ранее судимый по 76 статье УК РСФСРза активное участие в банде. Осенью сорок первого выдал немцам раненного комиссара, которого укрывал, за что был премирован деньгами и благодарственной грамотой. Тоже ясно. Савин Леонид Геннадьевич, 1914 г.р., бывший майор ВВС РККА, дезертир и предатель. А вот тут не ясно...

– Попов! – позвал Зотов. - А ну-ка Савина этого приведи.

–Сделаем, – отозвался из-за двери Попов, и не прошло и пяти минут, как в кабинет вошел высокий, худощавый мужчина лет сорока, с острым лицом, высоким лбом и залысинами. Держался уверенно, без особого страха.

– Садитесь, – пригласил Зотов. – Имя.

– Ты будто не знаешь? – мужчина опустился на стул, нервно дернув уголком губ.

– Отвечай на вопрос, – нахмурился Решетов.

– Майор военно-воздушных сил, Савин Леонид Геннадьевич, – отчеканил мужчина. – Сто двадцать второй полкодиннадцатой авиационной дивизии.

Зотов сверился с записями и хмыкнул:

– Боевой летчик, на службе у немцев?

– Я немцам ине служу, – огрызнулся Савин. – Тут Каминский за главного, немцы в его дела нос не суют.

– Ах да, я и забыл, новую Россию строите?

– Нихера мы не строим, разве что из себя.

– Почему вы, бывший майор, и вдруг рядовой полицай?

– Уж как заслужил. Я летчик, а ты много самолетов тут видишь? Вот и я не вижу. В пехотном деле полный профан, мне не то что батальон, роту доверить нельзя, а я особо не стремился, хотя предлагали. Но нет уж, спасибо, я себе четко уяснил, с мелкой сошки спрос меньше, потому рядовой.

– В плену были?

– Был.

– Подробней.

– Девятого октября сорок первого сбит южнее Брянска, выпрыгнул с парашютом, при приземлении сломал левую ногу. В лес пополз, немцы сцапали.

– Я бы застрелился, – фыркнул Решетов.

– Окажешься на моем месте, застрелишься. А я не смог. Жить хотелось.

– А теперь не хочется? – спросил Зотов.

– Не знаю, – отозвался майор. – Сейчас иначе все видится, мысли разные лезут, варианты, а тогда… Страшно было. Лежу в траве, башка чугунная, во рту кровь, и собачки лают заливисто так, азартно, рядом совсем. Пистолет вытащил, думал пристрелю пару гадов, а последнюю пулю себе. А собачки лают, и небо синее-синее. И жить очень хочется, аж до воя, до скулежа. Жену вспомнил, мать… Рука сама опустилась. Содрали с меня фрицы кожаное пальто-реглан, пока сапоги снимали, три раза сознание от боли терял. Представляете, как на сломанной ноге, в колонне военнопленных плестись? Ступаешь, а кость щелкает, как уголечек в костре.

– Ты нас не жалоби, – брезгливо протянул Решетов.

– А мне твоя жалость до фонаря. Боль адская, в глазах темнело, помню все плохо. Немцы ослабевших штыками докалывали, ну и начал я потихонечку отставать, мысль такая ясная пришла: пусть лучше фрицы зарежут, чем мучиться. А рядом сержант шел пехотный, подметил мои маневры и как зарычит тихонечко: «Не балуй, дура!» Кивнул своим, взяли они меня под руки и трое суток на себе перли. Я его потом спрашивал: «Зачем, Серегин?» А он молчит, сам, видно, не знает, ночью шину мне наложил, босые ноги кусками брезента перевязал, стало полегче. Пригнали нас в сто сорок второй Дулагна окраине Брянска, там огромная ремонтная база: четыре ряда колючки, вышки, овчарки. Пленных тысяч сорок, счастливчики-старожилы в бараках, а мы под открытое небо, под осенний дождик и первый мороз. Рыли ямы и в кучи, как щенята, сбивались, искали тепла. На дне грязь, дерьмо и вода. Просыпаешься, рядом мертвец. И знаете, что самое страшное? Тебе плевать, ты снимаешь с трупа шинель и ботинки, пока не застыл, и другие не подоспели. Вы видели, как вши с мертвеца на живого ползут? Как на параде, стройными рядами. Шевелящееся, черное покрывало, ползущее на тебя. Им, падлам, неуютно на холоде, – майор засмеялся, страшно скаля редкие зубы. – Не знаю, как они с моими вошками договаривались, но места им хватало на всех. Заживо жрали, ночью глаз не сомкнуть, только слышно, как пленные в темноте раздувшимися блохами щелкают. Щелк-щелк. До сих пор в ушах этот звук.

Зотов слушал, не перебивая. Положение пленных в немецких лагерях не стало для него откровением. Доводилось и прежде слышать эти жуткие, наполненные мукой рассказы. Всякий раз мороз по коже и волосы дыбом.