С привкусом пепла

– Кормили до отвала, – хрипло продолжил майор. – Через день плескали половник мутной бурды из гнилых овощей и отбросов. Однажды гороховый концентрат в брикетах раздали, хапнули где-то на наших складах. Вот это был пир. Главной ценностью в лагере стал котелок, нет посуды – сдохнешь от голода, берегли их, как старая дева невинность, сопрут, помер считай. Мне Серегин консервную банку нашел. У немцев потеха: падаль тухлую в центре лагеря свалят, обычно конину, пленные облепят, на части руками рвут, в давке топчут друг друга, а эти твари на вышку залезут, с фотоаппаратами и кинокамерами, хохочут. На хер снимать? В старости с внуками пересматривать? Безумие. Кишки с баланды ослабли, понос кровавый у всех, гадили под себя. Яма отхожая переполнена, немцы топили в ней заболевших и слабых. Побарахтается человек и тонет в говне.

– А сейчас ничего, харю отъел, – поддел Решетов.

– Ты чтоли бедствуешь? – ощетинился майор. – Я плена вдоволь хлебнул,врагу не желаю. Мы в лагере слухами жили, дескать со дня на день наши в контратаку пойдут, погонят фашистов, заодно и нас освободят. Вот эта мысль сдохнуть мне тогда не дала. Мне и другим. Думали врасплох нас застали, внезапно, со дня на день Красная Армия развернется и ударит по-настоящему. Подтянуться подкрепления: артиллерия, авиация, танки, все, чем гордились мы до войны. А на деле? Фронт отдалился, затих, немцы пленных сплошным потоком вели. Пошли разговоры о сдаче Москвы. Тут самые оголтелые смекнули: песенка спета. В ноябре морозы ударили, снег повалил, народ пачками умирал, каждые сутки несколько сотен, их не хоронили, складывали в огромные штабеля. Руки, ноги торчат, а мясо обгрызено. Люди сходили с ума, человечину жрали. Серегина, ангелахранителя моего, охрана палками забила на раздаче бурды. Тогда я окончательно и сломался. Голодный, тощий, вшами до кости обожранный, глазаот гноя не открывались уже. Гордый, сука, советский летчик-истребитель. Элита. Выстроили нас на плацу, вдоль рядов бородатый мужик в полушубке ходил. Оказалось, Воскобойников, бургомистр Локотского самоуправления. Толкнул речь про восстановление великой России, освобожденной от ига комуняк и жидов. Начал агитировать в войска самообороны вступать. Партизаны его хозяйствокак раз пощипывать начали. А тут тысячи солдат подыхают, бери не хочу, немцы были не против, для них тогда война почти кончилась.

– И вы пошли? – уточнил Зотов, прекрасно зная ответ.

– Побежал. Мне плевать было на великую Россию и Воскобойникова. Жрать хотелось и жить.

– Ты Родину предал, – прорычал Решетов.

– Родину? А что мне дала твоя Родина? – огрызнулся майор. – Где была Родина, когда нас в июне распотрошили? Где была, когда я в лагере мороженое дерьмо лошадиное грыз? Чего ты мне Родиной тычешь? Я двадцать второго июня первого мессера сбил, горел заживо, мы в тот день пятерых на свой счет записали, у меня орден Красной Звезды. Кто ты такой, чтобы мне нотации тут читать? Я за Родину дрался.

– Плохо дрался, – лицо Решетова окаменело.

– А кто хорошо, не подскажешь? Ты? Малой кровью, на чужой территории. Жрите теперь, немец под Москвой, столько земли просрали. Война у нас внезапно пришла, как понос. В сорок первом только слепой не видел войны. А у нас все через жопу. Авиация, сталинские соколы, блять. Летных школ наоткрывали, а обучать некому, по штату половина преподавателей, из них половина без опыта. Чему они могли научить? За год сроки обучения семь раз поменяли. От четырех до девяти месяцев! Пилота невозможно подготовить за девять месяцев. Плохенького летунчика да, боевого летчика нет. В сороковом, вместо добровольцев стали по призыву в летчики набирать. Где это видано? В авиацию должны люди влюбленные в небо идти, у таких руки от жадности при виде самолета дрожат, а глаза пьяные. Авиация это мечта. А тут по комсомольским путевкам, всех подряд. С училища придет, в кабину залезет и глазенками ослиными хлопает. Оказывается, весь налет у него на учебном У-2, а тут боевой истребитель. Это как с велосипеда на автомобиль пересесть. Зато, по факту, имеем херову тучу пилотов, пустые циферки для отчета. А на деле? Первый раз нам под Халхин-Голом накостыляли, в первые дни сбили двух японцев, потеряли восемнадцать своих. Восемнадцать! Ворошилов лично вылеты запретил. Срочно вызвали Смушкевича с группой летчиков-асов, все после Испании, вот они узкоглазым и наваляли. Такая, мать его, подготовка.

– Про Смушкевича слышал, – подтвердил Решетов.