С привкусом пепла

– Заметил, все, кто имеют с тобой дело, плохо заканчивают? – на полном серьезе спросил Зотов.

– Пошел ты, – окрысился Решетов.

Зотов отстраненно рассматривал труп. Валька Горшуков никуда не убегал, не убивал особиста и не брал синей тетради. Все это время он лежал себе тихонечко рядом с лагерем, и так бы все и закончилось, не явись на запах собаки. Классический ложный след. Зотов сосредоточился, силясь припомнить, кто вложил ему в голову мысль о виновности Горшукова. Первым отметился Воробей. Но там все понятно, переживал за пропавшего друга, это нормально. Тем более первым доложил Маркову… Марков… Зотов покосился на суетящегося командира отряда. Марков вообще был уверен, что Валька сбежал, прецеденты бывали. Лукин… Начштаба как раз напирал на возможную причастность Горшукова, ссылаясь на его отношения с немцами. Отношения эти в итоге оказались шиты белыми нитками. Вальку убили расчетливо, жестоко и с выдумкой. Кто-то все продумал заранее, просчитав партию на два хода вперед. Знал, что Зотов не поверит в виновность Сашки Волжина и подстраховался, подсунув историю фашистского пособника и подозрительного типа Вальки Горшукова. Убит Твердовский, исчезли документы, пропал Горшуков. Складная версия, и Зотов купился, чего уж греха-то таить. Пошел по простому пути. А парня расчленили и спрятали. Не учли одного – пронырливость голодных собак.

– Кошмарное дело, – ахнул, не выдержив затянувшегося молчания Марков. – Так надругаться, во времечко подвалило! Рубить-то зачем?

– Не хотели, чтобы труп опознали, – уверенно отозвался Зотов.

– Потому и головы нет, – скривился Решетов.

– Неплохо задумано, – кивнул Зотов. – Повесить на парня подозрение в убийстве Твердовского, и концы в воду. Бегайте, суетитесь, ищите. Голову, видимо, отдельно спрятали. Только исполнение подкачало, наколочку приметную пропустили и поленились дальше в лес оттащитьили вовсе в болото. Халтурная работенка.

– Есть такое, – согласился Решетов. – Но уж больно затейливо. Не пойму я, – он невольно посмотрел в сторону ледника. – Мои зарезаны, Валька разрублен, Твердовский задушен.

– А кто сказал, что убийца один?

– Несколько?

– Угу, причем, скорее всего, действуют они независимо.

– Да ну на хер.

– Сам посуди, – Зотов хлопнул кусок Валькиного мяса. – У нас расчлененка, инсценировка самоубийства и три поножовщиныс вырезанием цифр и множеством колотых ран.

Марков, наглядевшись, как Зотов вольно обращается с трупом, сказал с долей суеверного ужаса:

– Экий вы небрезгливый, Виктор Палыч. Меня аж выворачивает всего, а вы огурцом.

– Работа такая, – хмуро отозвался Зотов. – Это цветочки еще. В двадцать первом меня в саратовскую чрезвычайку перевели, молодой совсем был, опыта с гулькин нос. Голод в самом разгаре, за пуд хлеба миллион просят, избу можно на ведро квашеной капусты сменять, в городе терпимо, снабжение какое-никакое, а шло, а деревни сплошь вымирали. По селу едешь, вонища, кругом трупы гнилые, дети с распухшими животами и глазенками древних старух, ручонки протягивают, хлебушка просят, взрослые кожей обтянуты, ворочаются в пылище и стонут, к коню ползут, пытаются копыта погрызть, а зубы выпадают из стершихся десен. Поехали мы на задание: по дороге на Бальцер начал народ пропадать. Время тяжелое, жизнь копейки не стоила. Покружили, народец поспрашивали, вышли на хутор один. Семейка жила: муж, жена да сынишка придурошный. Как нас увидали, сразу в бега. Да разве в голой степи убежишь? Поймали, трясутся, баба в обморок пытается хлопнуться, мужик припадошного разыгрывает. Спрашиваем: «Зачем бежали?» Отвечают: «Испужались, не каждый день конные едут, думали банда». Повели на хутор, там понятно стало, чего бежали они. В доме мясным духом таращит, густым, наваристым, свежим. На кухню ввалились, твою же мать, стоит корыто с кровью свернувшейся, на столе труп человеческий, наполовину разделанный, в печи три полуведерных чугуна с мертвечиной вареной, и сынишка их, идиот, с поварешкой сидит, глазками хлопает. Кушать вроде как подано. Дальше плохо помню, голова помутилась, на улицу выскочил, надышаться не мог. Двадцать лет прошло, а запах этот, сладкий, жирный и липкийв глотке стоит. У нас двое после этого из ЧК ушли, молодые, здоровые парни, хлебнувшие империалистической и гражданской, а я к мертвецам стал спокойнее относится. Мертвец - сволочь безвредная, с той поры боюсь только живых.

– Тьфу, Виктор Палыч, расскажете на ночь всяких страстей, – Маркова передернуло. – Нас-то голод краешком самым задел, обошлось, но наслышались всякого и беженцев мимо ужас прошло. Кормили мы их…

– Людоеды? – заинтересованно спросил Решетов. Этого страшными байками не пронять.

– Ну. Заманивали беженцев, обещая ночлег и кормежку. Жрали сами и на рынок возили, торговля бойкая шла. Почти двести кило живого мяса распродали. Мы потом окрестные деревеньки объезжали, у сельсоветов бумагу вывешивали: «Мясо, купленное у Тихона и Марьи Кишко, приказано сдать – человечина». Председатели по дворам ходили, народишко совестили. Думаете сдал кто? Ни куска. Знали откуда мясо и жрали. Так к чему я веду?