С тобой? Никогда!

И чем больше замечаний сыпалось со всех сторон, тем больше я приглядывался, пытаясь понять, важно ли для меня то, о чем они говорят. Я прислушивался ко всем, кроме себя. И это стало фатальной ошибкой, лишившей меня всего.

Общественное мнение — это мнение тех, кого не спрашивают.

Только тогда некому было мне об этом сказать.

Наши с Дашей отношения, несмотря на возникнувшие у меня сомнения, стремительно приближались к той точке, когда невозможно стало игнорировать их наличие. Все чаще мне хотелось слышать ее голос, все больше времени проводить вместе. Все труднее нам было расставаться, и желание поцеловать ее напоминало безумие: когда ты либо коснешься ее губ, либо умрешь от жажды.

Но я тормозил. Снова и снова. Жалкий, неуверенный в себе, боящийся напугать ее своей неумелостью. И так и не решивший до конца, значат ли для меня хоть что-то замечания старших друзей, которых стало все труднее призывать к спокойствию и уважению, когда они пускались в детальное и красочное описание того, что я мог бы сделать с пышными прелестями своей подруги.

Теперь я старше и знаю: надо было бить им всем морды. Уходить и не общаться с теми, кто позволял себе подобное обращение. А тогда я был слишком забитым, нерешительным и вечно сомневающимся ботаником, которого от вида драки бросало в дрожь. Тогда мне и в голову не приходило, что это лечится — той же дракой, к примеру. Ударом кулака в лицо. Я просто принимал свою судьбу безропотно и безвольно.

Даша подошла ко мне не в лучший момент.

Они как раз отпускали шуточки по поводу того, что ко мне плывет моя баржа. Я попросил их заткнуться, но вышло как-то не убедительно. «Давай, отбуксируй ее в порт», — сказал кто-то из них. И у меня была лишь секунда на принятие неверного решения. Я предпочел дистанцироваться. Чтобы они не смотрели на меня, не смеялись, чтобы прекратили немедленно свои издевательства.

Всего секунда. И слабость позволила панике взять верх над разумом. У меня не было времени подумать, каково придется ей. Что будет чувствовать она. Как ей будет больно. Мысли об этом пришли только на второй секунде — но это слишком поздно, ведь шаг в бездну уже был сделан, и я стремительно летел в черную дыру вниз головой.

Всё произошло за каких-то пару мгновений, но каждый раз я проматываю в голове картинки той сцены, и их хватило бы на целый фильм. Один только ее взгляд — разочарованный, пораженный, он как тысяча клинков, летящих мне в самое сердце. Я понял, что натворил. Моментально. Но было уже слишком поздно, чтобы отмотать пленку назад и все исправить.

Я хотел кричать, что люблю ее. Чтобы все знали. Я хотел остановить ее и показать всему миру, что для меня нет ничего важнее того, чтобы быть с ней. Я расталкивал людей, которые сбили меня с моего пути, я бежал за ней в надежде всё исправить. Но одна гребаная секунда изменила разом всё. В том числе и наши жизни.

И я должен был расплатиться за свою слабость сполна.

Ничтожество — вот кем я себя ощущал. Недостойное ничего хорошего ничтожество. Жалкий слизняк. Червь.

Я ушел из дома с минимумом вещей и черной дырой вместо сердца. Один из парней с музыкалки разрешил мне пожить в его гараже. Я лежал на старом диванчике в темном, сыром помещении и ночами пялился в грязный деревянный потолок. Днем приходил этот парень, ремонтировал старенький мотоцикл отца, я помогал ему, а ночами снова смотрел в потолок. Очень скоро нужда заставила меня податься на поиски работы, и та нашлась довольно быстро: уже через неделю я браво разгружал мешки, не щадя своей спины.

Еще через две загремел в больницу с пневмонией: оказалось, что ночевки в гараже не сулили для здоровья ничего хорошего. Никто меня не навещал. Лечение было длительным и тяжелым. Все это время я принимал его как наказание и думал только о том, что второго шанса не бывает. Такие, как я, его просто недостойны. И когда меня выписали, оказалось, что скоро осень, и спать в гараже тем более не вариант.

Тогда я забрал документы из школы, подал их в вечернюю в пригороде и попросил выделить мне место в общаге. Так о моем местонахождении узнали родители. Отец, потоптавшись в дверях, сухо «позволил» мне вернуться, мать же рыдала, умоляя не ломать себе судьбу. Я не мог еще раз проявить слабость, только не это. Отказавшись возвращаться, извинился и положил начало своему пути.

Днем брался за любую работу, которую давали несовершеннолетним: таскал мебель, продукты, прочие тяжести, разносил газеты, помогал на стройке или в слесарной мастерской, штопал шины в шиномонтажке и даже красил стены в подъездах, если мне поручали. А вечером, как прилежный ученик, топал на занятия, где старался не уснуть прямо на парте.

Где-то ближе к выпуску один из ребят, соседей по общаге, подошел ко мне с простым вопросом:

— Говорят, ты играешь на пианино? От нас клавишник ушел, нужна замена.

Я почти два года не касался инструмента. Мне казалось, что, стоит дотронуться пальцами до клавиш, и раны снова начнут кровоточить.

— Я уже давно не играю.