С царем и без царя

Подъехав к станции Александрове к, я имел удовольствие лично познакомиться со сподвижниками батьки Махно: на станции в вагон влезла компания махновцев, требуя показать вещи для производства обыска. Осмотрев мой багаж, они признали мое непромокаемое пальто соответствовавшим требованиям народа и потому взяли его себе; та же участь постигла один из двух моих синих костюмов. Когда грабители вышли из нашего купе и стали работать в соседнем, я очень огорчился, увидев, что они у меня взяли брюки от нового синего костюма, а пиджак и жилет — от старого. Когда они выходили из соседнего купе, неся в руках изъятые у буржуев «излишки багажа», я остановил главного грабителя, пригласил его зайти ко мне в купе, ткнул ему в зубы сигару, зажег ее и сказал: «Мне нужно с вами поговорить по-хорошему: взяв у меня одну тройку, вы перепутали брюки — так что ни у меня, ни у вас полной тройки не будет... Давай, товарищ, поменяемся...» Он обратился к своим сотрудникам со словами: «Согласны, товарищи?» Последние, ничего, по-видимому, не поняв, ответили: «Согласны». Таким образом, я получил свои новые брюки обратно, отдав старые. Инцидент этот сильно развеселил упавших духом пассажиров.

В Александровске мы простояли вместо 20 минут целую ночь, и только под утро наш поезд пустили дальше. Не помню, на какой станции (кажется, на Новоалексеевской) мы оказались в сфере Добровольческой армии: следовательно, петлюровская директория, банды Махно — все это было уже позади нас.

По прибытии в Севастополь мы остановились в гостинице Киста и на следующий день добрались до Ялты на пароходе. Путешествие от Харькова до Севастополя в вагоне с разбитыми стеклами, ночлег в Севастополе в нетопленом номере гостиницы имели для всех пассажиров результатом сильнейшую простуду.

17

Ливадия.

2 января утром я отправился в Ливадию, где получил от заведовавшего национальным имением «Ливадия» билет на посещение дворца. Выдавал билеты чиновник, служивший около 30 лет в конторе имения. Он меня не узнал. Когда я подходил к дворцу, мне казалось, что вот-вот сейчас увижу на крыше столовой и галереи крытого двора августейших детей, часто предпочитавших шумную беготню по оцинкованной крыше всяким другим удовольствиям. Вылезали они на нее обыкновенно из окна кабинета государя, причем первой спускалась великая княжна Мария Николаевна, отличавшаяся завидной силой, и принимала на руки сестер и брата. Набегавшись вдоволь, они после многократных приглашений вернуться возвращались тем же порядком: Мария Николаевна подсаживала сестер и брата и последняя покидала крышу, уже подтягиваясь своими силами — без посторонней помощи...

У самого дворца я увидал бывших сторожей с обнаглевшими физиономиями, в совершенно истрепанных мундирах удельного ведомства. Их прежний заискивающе-почтительный тон сменился непринужденно-развязным и грубым. Они сделали вид, что меня не узнали; но когда я подошел к кавалерскому дому, один из них предложил мне посмотреть на мое старое помещение. В это время пришел гоф-фурьер, заведовавший дворцом. Он меня узнал и повел в царские покои. Я был прямо поражен тем, что увидел: все (за исключением, может быть, каких-нибудь мелочей) было сохранено в полной неприкосновенности. Особенно напомнила мне прошлое столовая, в которой стол стоял раздвинутый так же, как было при царе, и был покрыт той же скатертью. На нем стояли те же пять плоских хрустальных граненых ваз императорского фарфорового завода, которые, наполненные цветами, ежедневно украшали царский стол. В проходе во внутренние комнаты на полках стояли знакомые фарфоровые вазы, из которых одну — с тремя художественно выполненными головками ослов — я особенно любил. Комнаты содержались очень чисто. Невыразимо тяжело было увидать кабинет государя и опочивальню Их Величеств, где даже иконы висели на старых местах. При обходе этих любимых царской четою покоев у меня были минуты, когда царь и царица стояли передо мною точно живые и я уносился мыслями так далеко от действительности, что она начинала мне казаться только скверным, тяжелым, кошмарным сном. Это был последний раз, что я находился среди хотя и бездушных, но слишком много говоривших моему сердцу предметов и стен, от которых веяло родным русским теплом, так сильно нам недостающим в нашей беженско-скитальческой жизни...

Вышел я из дворца через главный подъезд, около которого (может быть, случайно) собралось человек десять сторожей; они смотрели на меня волками и, по-видимому, были очень удивлены выказываемой мне гоф-фурьером почтительностью, которую я себе объяснял приятным чувством, вызванным у него воспоминанием о добром старом времени. Уходя, я сказал сторожам: «Так вы меня, ребята, не узнали? Может быть, вы себя теперь считаете внуками «бабушки революции»?» (проходя перед тем мимо бывшего помещения министра двора, я случайно узнал, что в нем отдыхала от каторги Брешко-Брешковская).