С войной не шутят

Вокруг редких фонарей на базе вились крупные ночные бабочки. Лет их был стремительным, стреляющим. Мослаков пригляделся внимательнее — это были не бабочки, а летучие мыши.

— Паша, ты почему подал рапорт об уходе, не посоветовавшись со мной? — тихим, яростным, каким-то свистящим шепотом спросила вечером Лена Никитина у мужа.

Тот был подшофе, изобразил на лице беспечную улыбку.

— А что, разве есть какое-то другое решение? Надоело, Ленок, быть лишним на этом пиру жизни и считать дырки в собственном кармане. В кармане надо считать деньги, а не дырки.

Лена в ответ усмехнулась горестно, глаза у нее превратились в маленькие узкие щелки, ее стало не узнать — не жена это, а недруг какой-то… Враг. Никитин потянулся к жене, погладил ее рукой по плечу:

— Ну, полно, полно, Ленок. Не все же мне обрыдшим «Шипром» душиться, есть много других, очень хороших одеколонов. Очень хочется побрызгаться ими после бритья, — он помял пальцами воздух, жест был выразительным. Никитин разжал пальцы и посмотрел на них — ничего не прилипло? Посуровел лицом. — Понятно тебе?

Из презрительно сжатых Лениных глаз покатились беззвучные крупные слезы, плечи ее затряслись. Ей было жалко дурака-мужа, его погон, украшенных четырьмя маленькими аккуратными звездочками, свое недавнее прошлое, в котором было немало светлых дней. Были светлые деньки, да сплыли. Лицо ее исказилось, слезы потекли сильнее.

— Не реви. Дело сделано. Все! Поезд ушел… Хоть жить с тобой будем по-человечески.

Лена выдернула из нагрудного кармана тоненькой шелковой кофты, плотно обтянувшей большую тугую грудь, платок, притиснула его к глазам.

— Ладно, — произнесла она каким-то чужим голосом, — ладно… Пока я останусь жить с тобой… Но только потому, что у нас — дети. Но имей в виду: в один прекрасный момент я уйду. Вместе с детьми… Коммерсант! — она фыркнула, вложив в это фырканье все скопившееся в ней презрение.

Оганесов зачислил Никитина, благополучно уволившегося из армии, на работу в службу безопасности ООО «Тыюп». Довольно потер руки:

— Теперь мы покажем этим кривозадым заленокантникам, как надо засовывать мясо в жареные пирожки. Неплохо бы нам оттяпать у них еще пару человечков, и тогда мы создадим свою морскую бригаду, — он вспомнил о том, что хотел образовать специальный отдел по разложению пограничников, и добавил: — И эту самую создадим… службу. По причинению неприятностей погранцам. Из самих же погранцов.

Оганесов не выдержал и захохотал.

Поздним вечером от астраханского причала отходил теплоход — старый, скрипучий, с тяжело бурчащими машинами и с ярко освещенными окнами кают и праздной говорливой публикой, сгрудившейся около бортов. Оркестр, выстроившийся на берегу, играл марш «Прощание славянки». К освободившемуся причалу подходил новый теплоход, также ярко освещенный, с громкой музыкой.

Мослаков поправил на голове черную морскую пилотку, стряхнул с брюк несколько соринок, ткнулся носом в большой букет роз, который держал в руке, затянулся их нежным ароматом: астраханские розы — не голландские, пахнут солнцем, негой.

Огромный теплоход, пришедший из верховьев, сделал широкий круг и нацелился носом на гостиницу «Лотос» — собирался пристать к самому дальнему и самому шумному причалу, около которого уже образовался небольшой, но очень громкий базар.

Ночная торговля, видать, приносила неплохой доход, раз ею занимались даже цыгане. Они торговали ранними, круглыми, похожими на яркие мячики, дыньками, цену заламывали такую, что за пару дынек могли запросто вставить себе золотые зубы. Рядом с дынными головками гнездились насыпанные в латунные блестящие тазы мелкие груши, именуемые на родине Мослакова дулями, аккуратные горки разноцветной черешни — белой, красной, черной, это был последний сбор, поздний, черешня уже отошла. На циновках были разложены товары, достойные некрасовского коробейника: бусы, платки, носки, ленты, нитки с иголками. Недавно завяленная тарань сочно поблескивала влажными боками — цыгане готовились к приходу нового туристского лайнера основательно.

А лайнер, нарисовав в воде длинную пенистую дугу, уже подгребал боком к причалу — вот-вот пристанет своим бортом к ровно обрубленному берегу.

Мослаков почувствовал, как у него оглушающе громко, радостно заколотилось, запрыгало сердце, во рту появилась сладкая тягучая слюна, он с шумом втянул в себя воздух, выдохнул, встряхнул букет, поднес его к лицу, опустил — делал слишком много ненужных движений и, через несколько секунд поймав себя на этом, скомандовал: «Спокойно, Паша, не суетись!»

Но когда теплоход, взбив винтом крутые бугры воды, мягко, совершенно неслышно прикоснулся бортом к стенке — капитан на этом теплоходе был первоклассный — и на причал сбросили сходню, Мослаков, забыв о том, что решил быть спокойным, не сдержался и, расталкивая цыган, бросился к судну.

Поскольку он был в форме, матросы перед ним вежливо расступились: пограничников они привыкли уважать. Мослаков прогрохотал ботинками по сходне, метнулся в сторону, метеором пронесся вдоль борта, перемахнул через низкие перила и остановился в растерянности.