С войной не шутят

Он не знал, куда в этом огромном плавающем городе бежать, где находится каюта с Ирой Лушниковой. Народу на палубе, в проходах становилось больше. Люди двигались, втягивались в коридоры, выстраивались около длинного борта, смеялись.

Мослаков обеспокоенно закрутил головой: где же Ира? Ему показалось, что у него остановилось сердце, а на висках выступил мелкий липкий пот. Капитан-лейтенант задышал часто, хрипло, стараясь одолеть противную слабость, возникшую у него, сунул лицо в букет и отступил в сторону, прижался спиной к какой-то перегородке, втянул ноздрями сладкий дух роз.

Неужели Ира обманула его? Осталась в Волгограде у своих родственников и не приехала?

Мослакову сделалось горько. Он с тоской глянул на залитую электрическим светом ночную набережную, на редкие строчки окон гостиницы «Лотос» — там люди уже спали, праздничная суета набережной их не касалась, — на тяжелую воду Волги, растворяющуюся в ночи, сливающуюся с ней своей плотью.

Неужели Ира его обманула? Захотелось забраться в какой-нибудь бар, хлопнуть пару стопок коньяка.

Народ весело словно весенняя река тек мимо него; по трапу толпа спускалась на распаренный асфальт набережной, растворялась в ночи — вот пассажиров стало совсем мало… Ирины среди них не было.

Капитан-лейтенант скис окончательно, на смену противной горечи пришла какая-то тоскливая холодная тяжесть. Ему было холодно. Холодно, несмотря на африканскую духоту жаркой астраханской ночи.

Неужели он был неубедителен в своих письмах к Ире? Неужели она не поверила ему? Или слишком мало писем послал он ей — всего три? Наш век — он такой шустрый, громкоголосый, со стремительной сменой картинок, что достаточно бывает лишь двух взглядов, чтобы побежать в загс. А уж три письма…

Три письма — это целый роман. Поэма о любви. Вон Паше Никитину одного письма хватило, чтобы жениться на Ленке…

Черная ночь словно бы погустела перед Мослаковым: Пашу Никитина он вычеркнул из списка своих знакомых. Был у него друг — и не стало друга.

На щеках у Мослакова дернулись желваки. Он еще не объяснялся с Никитиным, но объясниться придется.

Как все просто, оказывается, бывает в жизни: был друг — и нет его! Одним слабым росчерком пера — не на бумаге, а в душе, — Никитин отделил его от себя, а точнее, сам отделился от Паши Мослакова, от прошлой своей жизни, от того, что оба они называли братством. Мослаков не выдержал, перегнулся через борт, сплюнул вниз, в воду — сделал то, чего не делает ни один морской офицер, и сам Мослаков никогда не делал этого раньше.

Толпа пассажиров увяла окончательно. Иры не было. Холод разочарования, возникший в груди, растекся по телу, сковал мышцы.

Отчего-то всегда так бывает: стоит только чему-то не получиться, как внутри возникает холод, мышцы сводит судорога, перед глазами все кисельно растекается, будто он — баба, а не боевой офицер… Мослаков снова сунул лицо в букет роз, потом встряхнул его, словно собирался вышвырнуть за борт, в угольно-черную глубокую воду, испещренную электрической рябью, недоуменно проводил взглядом двух сгорбленных пенсионеров-тихоходов и, круто развернувшись, двинулся к трапу.

Он не успел сделать и четырех шагов, как сзади послышался звонкий, какой-то ликующий крик:

— Паша!

Мослаков остановился так резко, что под ним дрогнула металлическая дорожка, оглянулся: вдоль борта, с трудом таща за собою большой серый чемодан на колесиках, спешила Ира.

Холод, только что стискивавший Мослакову душу, мгновенно растаял, капитан-лейтенанту сделалось жарко, он, громыхая ботинками, понесся к Ире Лушниковой.

Та, смущенная, с покрасневшими щеками, продолжала тащить за собой большой пузатый чемодан. Колесики застревали в пазах рубчатого пола, Ира дергала чемодан за шлевку, словно застоявшегося коня, и алела щеками.

Мослаков подскочил к ней, обхватил обеими руками, приподнял, закружил.

— А я, дурак, не верил, что ты приедешь, — признался он.

— Вот, привезла с собою целый гардероб, — она вновь дернула чемодан за шлевку. — Я ведь в Волгограде пробыла всего один день, а сюда приехала на месяц. На целый месяц… Взяла отпуск и приехала.

Взгляд Мослакова сделался восхищенным.

— Ирка! — прошептал он восторженно, прижался щекою к ее щеке, ощутил радостное волнение, возникшее в нем, — словно бы где-то что-то взорвалось, волна толкнулась ему в грудь, закупорила горло, выбила из глаз слезы: странная штука — человеческий организм, то положительную энергию вырабатывает, то отрицательную. Еще несколько минут назад Мослаков ежился от тоскливого холода, будто в лицо ему бил ледяной ветер, пронизывал его насквозь. От этого секущего холода Мослакову хотелось куда-нибудь спрятаться, заползти в нору, и вот уже «электростанция» начала выделять ликующий светлый жар.

Он поставил Иру на настил, подхватил рукой шлевку модного чемодана:

— Пошли!

— Куда поселишь меня?

— Есть два места. Первое — чистенькая комната со ставнями в старом купеческом доме у одной бабульки.

— А второе место?