С войной не шутят

— Люблю пить из такой посуды, — Киричук поднял одну из стопок, — самое милое дело — мензурка с делениями, всегда знаешь, сколько влил в себя… Ты как предпочитаешь пить спирт? Разводишь его водой или нет?

— Предпочитаю продукт не портить.

— Молодец! — восхитился Киричук. — А я так не могу. Спалил себе как-то глотку — с тех пор только с запивкой.

— Ничего страшного, — успокаивающе произнес Никитин, — главное не процесс, главное — результат.

— Легкое опьянение, переходящее в скандал, — Киричук засмеялся, налил спирта в одну мензурку, потом в другую и заткнул колбу пробкой. — Держи.

Конечно, пить в такую жару противно, но какой русский откажется от выпивки, тем более дармовой?

Никитин залпом выпил спирт, шумно выдохнул и прижал ко рту рукав форменной рубашки.

— Еще? — спросил Киричук.

— Еще!

Врач снова наполнил мензурки:

— Это называется: не пьем, а лечимся…

— Ага. Не молимся, а балуемся, — подтвердил Никитин и в ту же секунду лихо расправился со второй стопкой.

Киричук восхищенно посмотрел на него, разбавил спирт водой и медленно, смакуя теплую побелевшую жидкость, словно хорошее вино, выпил. Оглушенно потряс головой:

— Во берет! До самой табуретки способно достать, — Киричук повозил языком во рту, словно бы хотел, будто вату, намотать на язык горечь, скопившуюся там. — М-эх! Крепкая штука! А справочку я тебе нарисую такую… какую хочешь, в общем. Хочешь, туберкулез в последней стадии пропишу… А хочешь — здоровье будет у тебя, как у младенца, — никаких намеков на хвори.

— А у меня и есть здоровье, как у младенца, — сказал Никитин.

— Тогда тем более из армии надо сматываться, пока хвори не навалились.

Никитин вновь подставил под колбу мензурку:

— Наливай!

Врач снова, на сей раз аккуратно, как-то заторможенно, словно бы жалея драгоценную жидкость, которой у него было немало, — всю бригаду споить можно, — нацедил Никитину мензурку и заткнул тонкое длинное горло колбы пробкой. Проговорил с привычной веселой легкостью:

— Не пьем, а лечимся и не по многу, а по пятьдесят капель…

— Все, док, давай оформлять справку, — Никитин отер губы, затем поднес к носу обшлаг рукава. — Справку о том, что я жив-здоров и того же желаю своим отцам-командирам…

— Жив-здоров, лежу в больнице, кормят сытно — есть хочу, — подхватил Киричук.

— Кто сочинил?

— Слова и музыка — народные. Так говорили еще в моем детстве.

— Цимес! — не удержался от похвалы Никитин. — Ах, какой роскошный цимес!

Комбриг вызвал к себе Мослакова. Был Папугин хмур, часто тер пальцами мелкие залысины. Пепельница, стоявшая перед ним на столе, была полна окурков. Когда Мослаков вошел в кабинет, остро пахнущий табачным дымом и невысохшей масляной краской, — комбригу сделали ремонт, — Папугин, не глядя на него, ткнул пальцем в стул:

— Садись, Паша!

Раз он назвал Мослакова по имени, то разговор будет, судя по всему, неформальным и долгим. Папугин достал дешевенькую, плоскую, как тощая некормленная рыбешка, сигарету, чиркнул спичкой, подпалил. Выбил из ноздрей две тугие струи дыма. Как Змей Горыныч.

— Значит, так, Паша, — сказал Папугин, — твой друг Никитин решил распрощаться с воинской службой. Навсегда. Вот такое он принял решение.

— Слышал, — нехотя отозвался Мослаков.

— Больших денег господину Никитину захотелось… Коммерсантом теперь господин Никитин станет, — Папугин повысил голос и поднял указательный палец. — Ком-мерсантом, — повторил он значительно. Правая щека у Папугина нервно дернулась. — Деньги большие теперь будет заколачивать. Какие нам с тобою, Паш, и не снились.

Он вновь пустил из ноздрей две струи дыма, помолчал немного и неожиданно резко рубанул рукой воздух:

— А в конце концов скатертью дорога! В армии дерьма будет меньше, останутся самые сильные, самые надежные.

Мослаков продолжал молчать: неприятно было слышать, что комбриг так говорит о его приятеле.

— Чего молчишь, Паша? — спросил Папугин.

— А чего говорить, товарищ капитан первого ранга?

— Ну-у… Выскажи хотя бы свое отношение к этому факту.

— Я осуждаю Никитина.

— Сам-то ты с ним говорил на эту тему?

— Нет. Еще только собираюсь.

Папугин крякнул так сильно, что в груди у него что-то засипело, затянулся сигаретой, выдохнул, окутавшись сизым, горько пахнувшим дымом.

— В общем так, капитан-лейтенант, принимай пээскаэр-семьсот одиннадцать, — неожиданно произнес он, раздраженно махнул перед лицом ладонью, разгоняя дым. Мослаков поспешно вскочил со стула. — Хотел я было отдать «семьсот одиннадцатый» Никитину, чтобы он поменьше якшался с митингующими на берегу крикунами и вообще перестал быть подменным командиром, но опоздал я, опоздал… — в голосе Папугина возникли печальные скрипучие нотки, — потеряли мы своего товарища. Не удивлюсь, если через пару месяцев увижу Никитина разгуливающим по астраханской набережной в красном пиджаке… В общем, Паша, принимай корабль.

— А Чубаров?

— Чубаров пока в госпитале находится и неизвестно еще, когда выйдет. И вообще останется ли в армии. Вдруг комиссуют?

Астрахань продолжала стискивать жара — тяжелая, одуряющая, липкая.