С закрытыми глазами, или Неповиновение

– Я не прибыл, – сожалею, что обрываю её, – первое и последнее моё вам слово – шалом.

– Он отказывается, – начинает она жаловаться кому-то из моей свиты.

А меня проводят дальше, в комнату, верхняя её часть из прозрачного пластика – наблюдательный пункт, просматривается налево и направо просторный коридор с входами в комнаты, а напротив – зала со столами и приделанными к ним стульями.

Мне предлагают сесть на стул, по его виду ясно, для кого предназначенный. Захотелось его опробовать, потому что интересно, но сидеть, полулёжа, неудобно.

Добродушная толстушка с ручкой в руке готова записывать, но я её обижаю:

– Единственное, что я вам скажу – шалом.

Она огорчённая встала, а её место быстренько захватил молодой хват в тюбетейке, заговорил:

– Я медбрат. Ваше имя, фамилия?

Я молчал.

– Может, хотите проверить давление, пульс? – спросил с восточной хитрецой.

Мне стало неприятно, почувствовалось, что приближаемся к укольчику. Но совладал с собой и заявил всем и никому:

– Я не участвую в ваших делах!

Почти вплотную ко мне встал толстопузый, наверное, надзиратель, тихо сказал:

– Вы находитесь в закрытом отделении. Надо вынуть всё из карманов.

В карманах было только то, что оставили после обыска в тюрьме.

Встал и сказал:

– Вынимайте.

Он вынимал из карманов, клал на стол, проводил руками по брючинам с двух сторон, шарил по спине. Вынутое из карманов сложил в пакет. После обыска сказал:

– Ремень надо снять.

Жаль, забыл сказать, чтобы он сам снял его.

Надзиратель скатал ремень в кружок, заклеил клейкой лентой и надписал.

Ему сказали показать мне, где спят, где едят, где туалет.

– А зачем? – удивился я.

Только сейчас понял, что меня оставляют бессрочно. Остальные догадались, что я не знал, что спланировали со мной. Мне казалось, проверка может быть однодневной. Приятный самообман сменился ощущением беспомощности. Наверное, похожим образом обманывались привозимые в лагеря, где дымили трубы.

– А впрочем, мне надо в туалет! – обрадовался я, что уколами ещё не пахло, и вдруг, как сумасшедший, закричал: – Ой! – закричал уже совсем о другом, и пояснил всем: – Мне надо сообщить домашним, где я нахожусь.

– Вы позвоните по нашему телефону, – поспешила предложить добродушная толстушка, написала его номер на бумажке, написала ещё другой номер и пояснила, – а это общественный, он в коридоре.

Я набрал домашний номер и закричал в трубку, а я кричу при любом телефонном разговоре, по-другому не умею, и Любимая всегда сердится, но на этот раз закричал тихо и равнодушно, чтобы не пугать:

– Я в сумасшедшем доме!

Потом успокаивал, но не долго, ведь телефон не мой, надо быть экономным.

Теперь я был готов начать новую жизнь с туалета.

Надзиратель вывел меня из наблюдательного пункта. Он показал, где мы спим, где мы едим, где мы писаем. Дверь я не закрыл по тюремной привычке, чтобы вертухай мог видеть. А когда повернулся, увидел надзирателя, который наблюдал за мной. Воду я не забыл спустить. И был доволен, что это хорошо говорило обо мне.

Прямо из туалета я вышел в новую жизнь.

Меня принимали хорошо – меня не видели.

Душевные, в отличие от недушевных, заняты только собой. Прогуливаются по просторному коридору из конца в конец, отдыхают в дворике, греются на солнышке, с аппетитом кушают.

В том кэгэбэ, незадолго перед отъездом, меня «замели» на много часов. Любимая позвонила американскому корреспонденту, что меня нет уже шесть часов. В это время со мной «беседовали» за столом. Входит ещё один их человек и стыдит меня: «Михаил Шимонович, только что Голос Америки передал, что вот уже шесть часов, как вы исчезли». Наклонил голову вбок и взгляд полный иронии уставил выше меня. Я упёр локоть в стол, щекой лёг на кулак, опустил глаза. Профессионалы знают, как стыдить культурного человека, а культурный человек знает о системе Станиславского.

Если сегодня Любимая позвонит американскому корреспонденту, то после первой фразы, что мужа забрали в психушку, ей ответят, что ошиблась адресом.

Мой звонок домой дал результат – немедленно приехал сын со своим товарищем, нас заперли в комнате для встреч. Сын привёз тфилин и талит, волновался за мои молитвы.

Рассказал ему, что в тюрьме был интересный человек Биньямин, на суде стоит спиной к судье, молчит, протокол не берёт, у него взял тфилин и талит.

Рассказал, что вчера вечером был миньян в синагоге. Сын спросил: а как с миньяном здесь? Очень хотелось, но я собрал все силы, дождался сына – вот тогда-то уж мы насмеялись. Сквозь слёзы рассказал ещё смешное, увиденное здесь. Но вдруг осёкся – о душевных или хорошо, или никак. Пусть поздно – но исправился.

Ещё сын привёз большую сумку вещей и чёрный хлеб ручной работы. Вещами, в которых мне будет тепло в психушке, он обидел меня, но я их принял, чтобы не обидеть его за смирение, что меня загнали сюда. А от хлеба отказался и объяснил, что одну еду я уже пропустил и отказ от еды – это единственный протест, что меня загнали сюда. Сказал без умысла, а получилось с умыслом. Сын долго не уходил.

Потом я читал Псалмы в тихом месте, в конце коридора, недалеко от запираемой двери – она притягивала к себе.