Саалама, руси

В сущности, отделению, как и его заведующей, было все равно — если пациент подпишет выписку по собственному желанию, больница за него отвечать уже не будет. Но все же, Гадетский — человек не чужой, а Ливанская — свой хирург. Так что абсурдность решения вызывала у Вениаминовой нескрываемое раздражение. Она молча перекладывала на столе папки, не глядя на подчиненную, и давая почувствовать свое недовольство.

Та поколебалась, а потом вопросительно посмотрела на заведующую:

— Дина Борисовна, я только хотела попросить вас, — она замялась на секунду: — Мне сейчас понадобятся две сменные медсестры для ухода — на платную подработку. Это можно устроить?

Вениаминова раздосадовано кивнула:

— Да, конечно.

— Только посообразительнее, если можно.

— Ну, само собой, — Дина Борисовна глубоко вздохнула, оставила в покое бумаги и, подняв голову, посмотрела подчиненной в глаза: — Патрисия, вы не думали взять отпуск?

Та замерла на секунду и ощутимо подобралась:

— С какой стати?

— Ну, — заведующая замялась, подбирая тактичные слова, — у вас сложная ситуация. И была такая неоднозначная операция.

— Но я же была права, — Ливанская мгновенно ощетинилась: — Пациентка операционная.

— Дело не в том, кто прав, кто виноват, а… — Вениаминова устало сняла очки и протерла их. — Вы младший хирург и должны прислушиваться к старшим коллегам.

— Блажко написал докладную?

Завотделением кивнула:

— Написал. Но дело даже не в этом. Вы несправедливы к Степану Наумовичу: он беспокоится об отделении. Существуют установившиеся правила. Патрисия, мы работаем в коллективе, в команде, если угодно. И любая ваша ошибка отражается на всем отделении. Вы в состоянии это понять?

Хирург медленно вдохнула, так же медленно выдохнула, глядя в сторону:

— Да.

Вениаминова понимающе покачала головой:

— Вообще, по-моему, вам не стоит сейчас оперировать. У вас сложный период, мы поймем, войдем в положение. И, — она отвела глаза, деловито поправляя расползшиеся листы ежедневника, — если вы у меня сейчас попросите отпуск, я, конечно, сдвину график — поменяю вас с кем-нибудь местами, — заведующая подняла голову, выжидательно глядя хирургу в глаза. — Не думаю, что кто-то будет возражать.

— Какой период? — Ливанская упрямо сжала губы. — У меня все прекрасно.

Начальница еще пару секунд сверлила ее взглядом, а потом разочарованно выдохнула:

— Ну, как знаете.

Та сразу поднялась с кресла:

— Я пойду?

Вениаминова устало махнула рукой, уже не поднимая головы:

— Идите. И все-таки я вам советую взять отпуск или хотя бы оформить больничный на пару недель по поводу ухудшения здоровья.

Ливанская, не ответив, закрыла дверь.

День перед выпиской Андрей пребывал в лихорадочном возбуждении.

Ближе к вечеру его начало ощутимо знобить, но он не подал виду. Ливанская принесла документы на выписку по собственному желанию и в десять вечера, когда большая часть персонала уже покинула здание, отключила, наконец, мониторы. За историю больницы он, пожалуй, стал единственным пациентом, который отправлялся из реанимации не в морг и не в общую палату, а прямо домой.

15

16 сентября 2015 года. Среда. Москва. Улица Чертановская. 02:40

Тихо бубнил телевизор, Ливанская пролистывала один справочник за другим, делая пометки. Завтра предстояло провести три операции, а ей давно не приходилось делать гастрэктомию, пришлось полистать литературу, освежить в памяти.

Где-то на краю сознания угнездилась мысль: хорошо, что Андрей дома. В больнице ее подспудно мучило какое-то новое, незнакомое ранее ощущение неприятия. Гнетущее чувство нахождения рядом с болезнью.

За две недели, которые она ночевала на работе, квартира стала чужой и противоестественно чистой. Но сегодня было тошно даже думать о том, чтобы остаться в больнице — где она, само собой, стала бы ходить в реанимацию и, конечно, подошла бы к той пациентке. А Ливанская не хотела на нее смотреть.

Она сделала себе кофе, забросила ноги на стол и углубилась в чтение. Пытаясь заучить последовательность действий наизусть, она даже не сразу услышала какие-то звуки из спальни, а, встав, мыслями еще перебирала этапы удаления желудка и сальников. Зашла в комнату, включила свет.

— Андрей, тебе плохо?

Кардиолог, Иван Григорьевич Симонов, был мужиком понимающим и душевным. И приехал сразу после звонка, не отговорившись ночью и не посоветовав вызывать «скорую». Быстро осмотрел, сделал кардиограмму, поставил дигоксин[1].

На прощание пожал Гадетскому руку и вышел из спальни.

— Где руки можно помыть?

— В ванной, — Ливанская указала на дверь и сама прошла по коридору следом за врачом. — В больницу перевезти?

— Лучше не надо, — тот открыл воду, накапал на руку мыла.

Женщина раздосадовано выдохнула:

— Я просто не понимаю: две недели же на мониторе оставался, все было нормально.

Он только флегматично пожал плечами:

— Сейчас уже не разберешь, что спровоцировало. Проблемы с сердцем раньше были?

— Иван Григорьевич, ему двадцать два года. Кто же проверяет в таком возрасте?

Тот понимающе хмыкнул:

— В семье сердечники есть?