Саалама, руси

Парень опрокинул в себя стакан и еще раз с сомнением пожал плечами. Сбывать в аптеки поддельные препараты как-то совсем не хотелось, это тебе не самошитые джинсы.

— Ну, че делать-то будем? — Ромка, почувствовав, что дело может и не выгореть, забеспокоился. — Э, нет, погодь. Сейчас еще накатим и подумаем.

Он схватился было за бутылку, но выматерился и передумал. Долго копался в сумке, ругался, искал что-то. Потом выудил бумажный конверт с кучей марок. Дружили они с самого детства, Юрка сразу узнал почерк Ромкиной бабки. Рачительная старушка не выкидывала ничего, даже старых пожелтевших конвертов.

Внутрь Ромка спрятал пакет, а в пакет — бумажный сверток. В свертке оказался белый порошок.

— Мне в нагрузку сунули. Давай попробуем, что ли?

Приятель, немного сомневаясь, пожал плечами, а потом согласно кивнул.

Ливанская шокировано смотрела в стол. Молчала.

— Сколько ты проторчал? — она выдавила глухо, через силу.

— На кокаине — три года. Потом на героине еще два. Итого пять, — Талищев с каким-то спокойным сожалением смотрел в пустоту.

— А потом? Срывы были? — она подняла глаза: — Или никогда?

— Бог уберег, — Талищев будто отмерз, оторвался от столешницы и снова взялся за недомытую посуду. — Но так редко с кем бывает.

Он деловито отряхнул руки и вдруг усмехнулся:

— Может, потому за Андрея и взялся — у него сила воли. Даже лишку, — он помолчал и вдруг сказал: — Ты такая же. Поэтому и не уживаетесь.

Ливанская не слушала, задумчиво глядя в стену.

22

28 сентября 2015 года. Понедельник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 08:15.

Пантелеев бодрой рысью нагнал Янку, шедшую в оперблок, весело хохотнул и подстроился под ее шаг:

— Куда торопишься? — он пузырился от нескрываемой гордости. Видно было, что парня просто распирает от желания похвастаться.

Девушка с осознанием собственного достоинства вздернула подбородок:

— В оперблок. Я ассистирую Майорову.

Но, вопреки ее ожиданиям, Ленька не выказал зависти, что неприятно скребнуло Янку по самолюбию — она это не афишировала, но все же в чем-то обскакать его и задеть очень хотелось.

Пантелеев же, то ли, правда, не замечая ее настроения, то ли просто ничего вокруг не видя, самодовольно ухмыльнулся:

— А барыня знает?

Девушка бросила на него короткий, злой и разочарованный взгляд:

— Конечно.

— А я в самоволку, — парень беззаботно осклабился.

Она даже не сразу поняла, что имеется в виду. Рабочая дисциплина требовала, чтобы куратор в обязательном порядке ставился в известность о таких вещах. И ей самой не пришло бы в голову пропасть на несколько часов без спроса. Но Пантелеева такие мелочи, очевидно, не смущали.

Впрочем, Зайцев был не как ее капризная стерва, так что, возможно, он подобную вольницу и допускал.

Пантелеев на девушку уже не смотрел, при виде дверей оперблока он приосанился и прибавил шагу, подобострастно глядя на стоящего перед ними Степана Наумовича.

Блажко, выпятив яйцеобразный живот, неторопливо беседовал с Майоровым. Тот посмеивался и шевелил моржовыми усами. Потом Валерий Арсеньевич увидел Янку, рассеянно улыбнулся и махнул рукой, чтобы следовала за ним.

Она вслед за хирургом вошла в двери оперблока, напоследок обернувшись — не верилось, что сам Степан Наумович взял Пантелеева в ассистенты. Но парень действительно стоял рядом, слушал, что тот говорит, и торопливо кивал.

29 сентября 2015 года. Вторник. Москва. Восемнадцатая городская больница. 14:10.

Сестра, недовольно скривившись, толкала каталку по коридору. Голова пациентки была туго обтянута платком. Ливанская машинально проводила их глазами, а потом развернулась и нагнала их бегом.

Шахназарова была бледна, покрыта испариной и болезненным отчаянным жестом прижимала худую дрожащую руку к горлу, будто пытаясь удержать в теле душу.

— Что случилось? — хирург сделала сестре знак остановиться: — У вас боли возобновились? — и, нахмурившись, наклонилась к пациентке.

Эта женщина задела её за живое, и хотя Ливанская её не оперировала, но после разразившегося скандала читала описание операции. Жировой панкреонекроз, исход благоприятный. Удалена примерно четверть поджелудочной железы. Пациентку выписали через три недели в удовлетворительном состоянии.

Шахназарова подняла на нее мученические, полные страха глаза и чуть заметно кивнула. А потом зажмурилась и горячо, отчаянно что-то забормотав по-таджикски, прижала высохшую руку с ярко накрашенными короткими ногтями к лицу. За спиной врача раздался плач, и она быстро обернулась. У стены стояла девчонка лет семнадцати-восемнадцати, в длинном, до пят, балахоне и платке. И отчаянно, навзрыд плакала, невнятно причитая и глядя на каталку.

— Дочь? — вполголоса спросила Ливанская сестру. Та кивнула, и хирург снова обернулась. Края платка, закрывающие виски девушки, намокли от слез, потемнели и липли к коже. Руки у нее тряслись, и она была до смерти напугана.