Саалама, руси

В общей комнате стояли шум и гам. В каждой из импровизированных кабинок осматривали пациентов. Было нестерпимо жарко.

— Туда, туда, — она взмахом руки указала двум сомалийцам, за какие ширмы идти, оставив себе женщину с ребенком.

Детей гибло больше всего. От недоедания у них развивалась церебральная форма болезни уже на первые, в крайнем случае, на вторые сутки. А на то, чтобы добраться до больницы, у сомалийцев уходило минимум три дня. Чаще всего детей приносили уже в прекоме[1]. Они неподвижно лежали на руках родителей и на глазах погружались в сопорозное состояние. Тут врачи уже мало что могли сделать.

— Клади, — Ливанская махнула рукой на кушетку. Врачи уже давно спали на полу, потому что все кровати перенесли сюда и в палаты.

Сомалийка опустила тщедушное тельце на деревянный настил, и девушка решительно отодвинула ее плечом.

Девочка была абсолютно голой, женщина принесла ее, привязав к своему телу тряпку наподобие люльки. Голова была откинута назад, ножки и ручки согнуты. Все было понятно и без осмотра. Ливанская просунула ладонь под затылок ребенка, другую руку положила ей на грудь и попыталась легонько сдвинуть головку вниз. Где-то за спиной испуганно вскрикнула мать. Девушка усилила нажим, но затылочные мышцы ребенка были так напряжены, что голова не двигалась. Ригидность[2] была самым простым способом определения стадии заболевания. По комнате разлился резкий неприятный запах — тазовые органы уже не функционировали, и по ногам девочки струилась смешанная с калом моча.

Лучшее, что они могли сделать для этого ребенка — дать ему спокойно умереть.

С неделю назад Муки ездил в Джамаме, слезно умолял, ползая в ногах у хозяина тамошней клиники, но получил всего коробку хинина и несколько пачек мефлохина[3]. Большего они дать или не хотели, или не могли. Приходилось экономить каждую таблетку, каждую ампулу. Капельницу ставили только в крайних случаях. Бывало даже так, что пациенту давали хинин, а его через пять минут рвало. Браунюли были на перечет. И тогда надевали перчатки, выбирали из рвотной массы таблетку, споласкивали ее в воде и снова давали пациенту.

Ливанская махнула женщине, чтобы та брала ребенка и следовала за ней. Она пересекла двор, распахнула дверь и громко окрикнула:

— Сюзон!

Это была уже система. Она брала больного — провожала его в палату. Сдавала француженке, а сама по дороге обратно брала с собой нового из тех, что сидели на дороге перед дверьми в барак.

— Рита, это ты? — француженка появилась из полумрака, тихо прошелестев полами длинного одеяния. В помещении висел терпкий запах пота, испражнений и медикаментов.

— Да, я тебе женщину привела, у нее ребенок. — Девушка сделала шаг вперед и, наклонившись к Сюзон, понизила голос, будто сомалийка могла понять, о чем она говорит по-английски. — Церебральная форма. Медикаменты не трать.

Говорить это было невмоготу, но деваться некуда. Завтра могут принести другого ребенка, которого еще можно будет спасти.

Сюзон кивнула с усталой обреченностью. Наверное, француженке приходилось тяжелее всех. Врачи на приеме их осматривали, ставили диагноз, назначали препараты. И только Сюзон с двумя помогающими ей женщинами-сомалийками находилась в палате круглые сутки. И она же констатировала смерти.

Француженка плохо выглядела. Лицо ее было бледным, глаза запали в черноту. Не глотай они сами эти таблетки, Ливанская заподозрила бы, что она тоже больна. Но именно Сюзон педантично следила за тем, чтобы все врачи, независимо от усталости, приходили ночью в палату и пили хинин для профилактики — границы зараженной зоны расширялись, появились первые больные в самой деревне. То ли эпидемия разрасталась естественным путем, то ли это кочевники привезли с собой инфицированных москитов в притороченной к бокам верблюдов поклаже. Пока поселок не захватила болезнь, мужчины обработали все помещения и ночи напролет опрыскивали ядами палаты и барак. Муки и Додди ходили по аришам местных, те упорно сопротивлялись и не пускали их в строения. Тогда им платили — за то, чтобы войти, давая каждому по полпальца денег.

Ливанская с малодушным облегчением выбралась из этой юдоли смерти и отправилась обратно в барак, по пути махнув рукой первому сомалийцу в очереди.

Пока он неторопливо и с достоинством шествовал за ней, девушка села за стол и устало потерла глаза. Безумно хотелось спать.

Уже стемнело, она освободилась после двух ночных дежурств подряд, но сна не было ни в одном глазу. Они сидели на траве и дымили в темноту — в воздухе висел сладковатый запах сигарет. Ярко освещенный веселящийся парк за высокими деревьями было больше слышно, чем видно. Девушка поежилась на прохладном ветру, затянулась и выдохнула едва различимую белесую струйку:

— Мамочка не хватится?

Парень с усмешкой сплюнул на землю:

— Не твое дело.

Она рассмеялась и согласно пожала плечами:

— Не мое.

Пару минут они молчали, прислушиваясь к разноголосому гомону парка. Музыка, визг детей, механический шум каруселей складывались в причудливую какофонию.