Сабля атамана

А Темирбай думал, прощаясь с родным домом: «Ушли храбрые джигиты. А что мне делать? Добро сторожить? Да пропади все оно пропадом! Надо и мне идти, пока не поздно. А с мальчонкой еще сподручнее: идет себе нищий слепец с поводырем — и никакой нас солдат не остановит».

Молодо вспыхнули глаза Темирбая, и он сказал:

— В великом бою песня — большая подмога… Ну, Яний, пора и нам в дорогу.

— Куда же мы пойдем, дедушка?

— К батюшке нашему, мужицкому царю Пугачу… К тем, кто бьется за нашу свободу.

♦

СЛОВО ПОЭТА

Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,

И назовет меня всяк сущий в ней язык…

А. С. Пушкин

I

Из ветхой, покосившейся избенки несся истошный женский крик:

— Чтоб ты сдох, поганец! Чтоб ты сдох!

Щелястая дверь с шумом распахнулась, и на мокрое крыльцо, путаясь в полах не по росту длинного рваного кафтана, выскочил худой и бледный мальчуган лет семи. Он кубарем скатился по ступенькам, споткнулся и шлепнулся в холодную лужу. Потом стукнулось о приступки пущенное вдогонку полено, и в раскрытых дверях показалась страшно костлявая женщина со злым, изможденным лицом. Растрепанные седые волосы торчали клочьями из-под съехавшего набок шымакша[12]. Она грозила мальчугану костлявым кулаком и пронзительно выкрикивала проклятия.

Но, едва женщина шагнула на крыльцо, мальчуган вскочил и с громким ревом, размазывая слезы по грязным щекам, бросился со двора.

Он немного отбежал и оглянулся, нет ли за ним погони.

Но женщина уже ушла в избу, и оттуда неслась, мешаясь с многоголосым детским ревом, ее визгливая брань.

Кырля, так звали мальчугана, стоял посреди улицы. На него нельзя было смотреть без жалости — такой убогий у него вид: кафтан драный, на голове старая отцовская шляпа с рваными полями, шея тонкая-тонкая. Он похож на гриб опенок, одиноко торчащий на своей неверной ножке.

Кырля думал: вернешься домой — попадешь в цепкие руки разозленной мачехи, и тогда не миновать очередной порки.

И надо же было случиться беде!

Утро началось, как всегда. На печи плакали голодные сестренки и братишки Кырли. Мачеха зло гремела кочергой и ухватом, словно они были виноваты во всех ее бедах, и кричала на отца.

— Пропадите вы пропадом! Уйду, ей-богу уйду я от вас!

Но Кырля понимал, что никуда она от них не уйдет. Велик мир, а для нее, бездомной, нет в нем места. До того как мачеха вышла замуж за отца, она вместе с маленькой дочерью побиралась по деревням.

Отец сидел у подслеповатого окна и плел лапти, пропуская мимо ушей причитания жены. «Поругается — перестанет», — видно, думал он.

Кырля потихоньку оделся и ушел в амбар.

Нужда, страшная, ненасытная, бездонная, вселилась в дом. Они всегда жили бедно, а в эту весну пришлось совсем худо. На столе — ни корки хлеба, в амбаре — ни горсточки муки, даже пустые мешки убрали из амбара ребятам на подстилку. Амбар теперь стоял пустой и незапертый.

— Эй, Кырля! — вдруг услышал он голос со двора и, обернувшись, увидел в дверях амбара Мичу́ка, сына деревенского старосты, Еремея.

Мичук был в новеньком белом кафтанчике, в новых сапожках, в новой мерлушковой шапке.

— Тебе все новое справили… — удивился Кырля.

— Новое, — самодовольно поправляя кафтан, ответил Мичук. — И брату и всем справили. У нас портной уже неделю шьет.

— Богато живете, — с завистью сказал Кырля. — А у нас хлеба нет…

Но Мичука не тронуло чужое горе. Он плутовато прищурил глаза, точь-в-точь как его отец, староста Еремей, быстро оглядел амбар и сразу заметил висящие в углу огрызки лыка.

— А это что? Отцово обещание? — спросил Мичук и показал на лыковки.

Вечно бедствуя и не зная, как избавиться от нужды, отец Кырли задумал принести жертву древнему марийскому богу, чтобы не гневался на него бог и дал ему достаток. Но моление все откладывалось: на́ жертву нужны деньги, а денег не было. И тогда отец, по старому обычаю, вешал в амбаре огрызки лыка с комочком воска, к которому прилеплял медную полушку. «Обещаю тебе, великий белый бог, — говорил при этом отец, — скоро приду в священную рощу с жертвой, и в знак обещания вешаю на лыке полушку. Поверь моей полушке. Помоги мне. А жертва за мной не пропадет».

То ли не доходили обещания до слуха великого белого бога, то ли забывал он о просьбе: нужда прочно держалась в доме. Да и отец Кырли не шел дальше обещаний — в амбаре уже висело несколько лыковок с медными полушками.

— Отцово обещание… — ответил Кырля на вопрос Мичука.

У Мичука заблестели глаза.

— Знаешь, Кырля, — быстро зашептал он, — ведь за деньги у лавочника можно купить пряников…

— Что ты!.. — с испугом отшатнулся Кырля, поняв, что Мичук подбивает его украсть монетки. — Это грех.

— Подумаешь, — хмыкнул Мичук, — я всегда беру у отца деньги с обещаний: отгрызу лыковку, воск выкину, а денежку в карман… Отец ругается: «Мыши, говорит, стали воск жрать. К худу это». Ищет-ищет деньги на полу, ничего не найдет, разворчится: «Деньги в щель закатились…» Мне смешно, а виду не показываю, тоже помогаю искать.

— Ты у отца деньги воруешь! — ужаснулся Кырля.

— А разве отец не ворует?