Сады и дороги

Сон. Стоя по пояс в текущей воде, я двумя тонкими прутьями удерживал перед собой на расстоянии какое-то существо, в котором тело крысы соединилось с головою змеи и змеиным хвостом. Мне удавалось держать его на весу, чтобы течение не прибило его ко мне, однако время от времени с него падали мелкие черные паразиты и, перебирая лапками, скользили в непосредственной близости от меня. В конце концов от этого положения меня избавил удар дубиной, из-за моей спины шлепнувший по воде и прикончивший существо, которое теперь кверху пузом понесло вниз по течению. Удар этот нанес какой-то крестьянин, что в одной рубахе сидел позади меня на прибрежной траве и добродушно кивал мне головой. Вместо благодарности я отвернулся от него, прежде выкрикнув:

«Don’t disturb me!»[89]

Проснувшись, я понял подлинный смысл этой фигуры, ибо нередко в жизни я так горячо увлекался той ситуацией, в которой оказывался, что за этим напрочь забывал о мерзости тех, с кем боролся.

При этом я вспоминаю, как братец Физикус[90] однажды рассказал мне, что в приснившейся ему рукопашной схватке выстрел оборвал его жизнь, но что стойкое желание узнать об исходе стычки и виновнике смерти не давало ему покоя. А поскольку для наблюдения ему всё же недоставало чувственного инструментария, то он мысленно встал позади одного из уцелевших и, ловко используя того в качестве своеобразных очков, вел сквозь него наблюдение за происходящим.

К вопросу о désinvolture. Здесь еще можно упомянуть о слове «gracious», для которого у нас тоже нет точного соответствия. Сочетание власти и изящества слишком редко встречается у нас, чтобы породить собственное обозначение; и эта чопорность, в сущности говоря, не раз в ходе истории выставляла нас в дурном свете. А посему исключения, вроде некоторых императоров из рода Гогенштауфенов[91], продолжают жить в памяти как чуть ли не волшебные существа.

Рано утром мои люди принесли косулю, которая сильно поранилась в проволочных заграждениях. Животное стояло между нами без видимой робости, окрашивая снег кровью, и меня поразило, что оно так спокойно, даже, казалось, интеллигентно, переносило страдания. Потом меня вызвали к телефону в камышовую хижину, и когда я снова вышел на улицу, оно уже выпотрошенным висело в воздухе на деревянной распорке. Связной, когда я потребовал у него объяснений, ответил: «Отпусти мы ее на волю, ее поймал бы и прикончил кто-то другой. А так, глядишь, нам тоже кое-что перепало».

Это «тоже» по отношению к воображаемым мясникам я нашел диалектически настолько удачно сформулированным, что оставил дело без последствий.

После обеда по глубокому снегу в Штолльхофен. Справа я впервые за эту войну услышал стрельбу, заставившую меня подумать об укрытии. Огонь по одному-единственному бункеру звучал на широких просторах точечно и мерно. Можно было различить несколько тактов – быстрые, беглые пулеметного расчета и между ними более неторопливая, более мощная и хриплая работа сверхтяжелых и бронебойных орудий. На известном удалении, почти как при дорожной аварии, едва ли придаешь значение происходящему.

Камышовая хижина, 3 февраля 1940 года

До обеда в Штолльхофене у бургомистра, чтобы попросить об открытии сторожевой будки на Рейне, которая, согласно новому разделению, лежит теперь на моем участке. На обратном пути мимо меня пролетела незнакомая птица с длинной, тонкой шеей и длинным хвостом. То, что иные животные, как, например, это, видятся нам абсурдными, основывается на искажении перспективы и указывает на удаленность нашего местоположения от местоположения Создателя.

Таким образом, мне также может показаться, что созвездия, с той позиции, как мы видим их, образуют эксцентрические фигуры и что во Вселенной есть такие точки, в которых проявляется гармония более высокого порядка.

Камышовая хижина, 4 февраля 1940 года

Вчера вечером, прикончив «Affentaler Klosterrebberg» урожая 1921 года, пьющегося очень легко, я – сам себе собутыльник – впервые в этой хижине захмелел. Это один из тех сортов, после которых, проснувшись, чувствуешь себя здоровее и довольнее. К тому же вино всю ночь напролет легкими и приятными штрихами рисовало веселые и пестрые картины. Такого художественного уровня достигает только вино и только его чистейшие, лучшие сорта; то же касается и одинаковых ключей, которыми открывается далеко не всякий. Мне вспоминается «Parempuyre», которое мы частенько пили с отцом, и еще одно местное белое вино, которое помогало нам в Каркассоне проводить ночь и веселило душу. Когда же я хотел заказать бочонок такого вина с собой, то услышал в ответ, что этот сорт даже при малейшем удалении от своей почвы утрачивает аромат. Таким образом, вино уподобляется богатому месторождению, уподобляется другу, которого нужно еще хорошенько поискать, если доживаешь до тех лет, когда больше не пьешь без разбора.

Камышовая хижина, 7 февраля 1940 года