Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Тут Уд вспомнил, чем ему этот еврейчик понравился на вечере в Доме приемов в Анкаре. Жара была, все в галстуках, сам министр культуры приехал, свита, как у султана, речи по бумажкам о дружбе России и Турции, о культуре-мультуре, тосты, все устали, а где-то за занавеской зала была спрятана пианистка, и весь вечер она под фон играла европейскую музыку (при речах приглушенно, а в остальное время свободнее). И Уду нравилось, что играют, хотя, может быть, ему не нравились длинные речи с переводами и вся эта восточная протокольная мура. Делегация наша состояла из бизнесменов (туризм, цемент, энергоносители) и полутора десятков поэтов, писателей и критиков. И вот когда все уже было съедено, когда все, кому положено, сказали про дружбу двух культур и народов, когда турецкий министр (из бывших военных) тоже выступил и все собирались уезжать, слова попросил непьющий Голосковкер. Турки удивились, потому что протокол был исчерпан, но не отказывать же в слове русскому гостю. И он встал и попросил отодвинуть занавеску, из-за которой весь вечер лилась музыка. Переводчики доложили министру, там что-то на минуту замешкались, но потом министр кивком головы что-то разрешил, и занавес отодвинули.

Все увидели закуток, где за роялем сидела милая субтильная турчанка, ужасно смутившаяся от такого внимания, потому что по канонам таких вечеров она проходит как мелкая сошка культприслуги.

Голосковкер начал с того, что культура в силу своей природы, по определению, не делит проходящих перед ее взором явлений на первостепенные и малодостойные.

— И вот весь вечер сегодня наш слух услаждала эта прекрасная пианистка, к несчастью, не знаю ее имени, хотя надеюсь узнать. — Он остановился для перевода и продолжал: — И благодаря ей, ее удивительному такту и европейски-утонченному исполнению наш вечер был почтен духовным присутствием Эдварда Грига, Фредерика Шопена, Михаила Глинки, Нино Рота, Сергея Рахманинова. — Тут ему какой-то клерк принес на тарелке бумажку, и на ней он прочел по-английски имя пианистки… — И тени этих мастеров воскресила для нас — и для них, несомненно, тоже, ибо творцы оживают на время звучания их шедевров — воскресила несравненная Гюльсен Тунжер, поаплодируем ей от всей российской делегации. Спасибо вам!

Все увидели, что в закутке едва не плакала маленькая черноволосая женщина с поднятой в сторону Голосковкера рукой, и, когда уехал министр и 90 процентов публики, Гюльсен расходящимся гостям из своего закутка с уже не задергивавшейся занавеской так сыграла «Голубую Рапсодию» Гершвина, что все просто обалдели и все поняли, что эту вещь она играла для одного русского гостя.

— Но почему ты решил обо мне написать?

— Вижу вашу чрезвычайно незаурядную будущность. Давно интересуюсь, — сказал посетитель, шумно всосав огромную порцию кислорода.

Уд смерил его испытующим взглядом.

— Хорошо. Скажи, как ты хочешь начать свою эпопею.

Эпопеист прикрыл глаза, заговорил так, будто что-то видел на некоем внутреннем экране.

— Вижу… Аэродром Орли. Дождь. Над полосой снижается лайнер. Ниже, ниже. Площадь перед аэровокзалом. Ковровая дорожка. Почетный караул. Президент Франции. Свита.

Уд сощурил глаза, немного напрягся. Тот продолжал:

— Лайнер подруливает. На его фюзеляже слово «РОССИЯ». Подкатывают трап. Открывается дверь. Выходит стюардесса. Потом вы. Телохранитель раскрывает над вами огромный черный президентский зонт. Так, оберегаемый от дождя, вы подходите по ковру к микрофону.

Уд давно не чувствовал к людям симпатии такой силы.

— Сколько ты хочешь за свою эпопею?

— Нисколько. Такие вещи не пишутся на заказ.

— Но как-то я не могу так… бесплатно, мне неудобно, — сказал Уд. — Если вещь бесплатная, она как будто ничего не стоит.

— У меня будет гонорар и творческое удовлетворение.

— Понятно… а что я там сказал?

— Где?

— Ну, когда подошел к микрофону.

— А! — эпопеист на сей раз глаза не прикрывал, а поднес к уху ладонь, сложенную рупором, во что-то как бы вслушиваясь:

— Господин президент Франции! Дамы и господа! Для меня огромная честь представлять здесь свою великую держа…

— Достаточно, — остановил его Уд. Он дотронулся рукой до плеча эпопеиста. — Спасибо. У меня к тебе деловое предложение. Тебя как… ну, ты кто?

— Голосковкер.

— Голосковкер? Это фамилия?

— Да.

— Ты еврей, что ли?

— Да. А что?

— Нет, ничего, ничего, чего ты сразу ноздри-то свои раздул? У нас, похоже, все будет нормально. Ты мне нравишься, Голосковкер. Я в тебя верю!

4

Юлиан: Скажи же мне, с какою вестью ты явился.

Леонтий (преклоняя колени): Высочайший господин мой… Радуясь твоему и своему счастью, приветствую тебя цезарем.

Юлиан (с криком отступая назад): Цезарь?.. Встань, Леонтий! Что за безумная речь?..

Г. Ибсен. Отступничество Цезаря

— Бьюсь об заклад, господин Кичхоков, — сказал Голосковкер, — что в детстве вы жили на окраине небольшого южнорусского городка или даже, скорей, хутора, — он опять прищурился, — или, возможно, рабочего поселка, вы жили в частном доме, а все удобства на дворе…