Читаем Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века полностью

Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Примадонна, впрочем, взяла себя в руки, ее взгляд походя задержался на позолоченной резной розе в зеркальной раме, она провела пальцем по внутренности деревянного бутона, посмотрела на палец и недовольно покачала головой. Потом поправила прическу и нажала на кнопку у изголовья кровати. Из-за гардин вышли люди. Она сказала, чтобы об Уде позаботились. Эта комната интимных услуг принадлежала ее заведению, они, оказывается, были в театре, и Лапиков с телохранителями уже знали, что делать. Босс еще с минуту будет сидеть не шелохнувшись и голый, как сучок. На эту штатную ситуацию у обслуги имелся отработанный ряд последовательных действий: требовалось срочно обтереть его тело сухим полотенцем, сменить лейкопластырь, предварительно продезинфицировав темечко, потом слегка помассировать натертую жилу, влить в рот большой глоток экологически чистой минеральной воды «Святой источник». К этому моменту тело утратит болезненный напряг, обмякнет, скукожится и слегка потеряет форму, как снятый с ноги яловый сапог…

8

Omne animal triste non coitus

(«Всякая тварь грустна после соития»).

Латинский афоризм

Охранников наружки Лапиков по сотовой известил о том, что все кончилось, те вытащили из багажника лимузина специально сшитый пластиковый чехол наподобие тех, в которых в ломбардах хранятся дорогие шубы, — прочный, на молниях, с крохотными отверстиями для циркуляции воздуха, быстро сделали первые процедуры, в три приема запихнули в чехол нагого босса, затянули молнию и вынесли груз через черный ход. Дверь в салон лимузина уже была открыта, она вела в отсек ванной комнаты.

Лапиков решил везти босса не в московскую квартиру, а в загородный комплекс. Там он передал еще не до конца оклемавшегося Уда попечению постельничего, который вообще-то был доктором филологических наук из Санкт-Петербурга, но бросил тамошнюю нищенскую кафедру ради бешеного оклада на службе у Уда. Постельничий уложил хозяина в громадную, персон на пять, кровать «из будуара времен Людовика XIV» (так, по крайней мере, клялся дистрибьютер мебельного салона). Это была кровать с балдахином из тяжелого морщинистого муара и газовых воздушных тканей. Уд утонул в белой пене шелковых простыней, только темечко выделялось на поверхности, будто гладкоголовый яблочный червь вылез полюбопытствовать из чистой плоти белого налива.

Когда Уд к полудню открыл свои глаза (с трудом), постельничий спросил у босса, знает ли тот, чем похмелялись древние римляне.

— Римляне? Ну и чем они… — Слово «похмелялись» он еще не мог выговорить.

— Представьте, шеф, они приводили себя в чувство пеплом сожженных клювов ласточек и язычков ящериц. — Он бросил взгляд на шефа и понял, что тому ни до чего. — Но мы не римляне, тем более древние, мы москвичи, и у нас есть свои эффективные способы релаксации.

— Ты лучше включи канал тэ-вэ шесть, — сказал босс.

— Новости культуры? Уже прошли. Но Юджин записал. Прокрутить?

— Чего спрашиваешь? Прокрутить.

Постельничий быстро включил приставку и показал шефу 5-минутный отчет о вечере в Доме актера.

— Слушай, крутани назад, где она говорит… Как это она сказала, эта репортерша?

— Она сказала: «Гениально, но не более того».

— Ага. Как хочешь, так и понимай.

— Сейчас такая журналистика, шеф.

— Ладно, Значит, передай ей через Лапикова 300 баксов за «гениально». За «не более того» вычесть 150 долларов. Итого дайте ей 500 баксов наличными.

— Не понял, шеф.

— Хорошенькая, — сказал Уд и дал понять, что разговор окончен.

Прежде чем выйти, постельничий нажал на кнопку музыкального комбайна, там была приготовлена мелодия «Эротики», опус № 43 Эдварда Грига. Постельничий знал, что сейчас хозяин очень грустен после любовного свидания.

…Уд же под музыку Грига грезил о чем-то неопределенном, неясном… Была ли это грусть? Наверное, да. Лежа в чистой свежей постели, умащенный маслами и дезодорантами, сквозь дрему сладкого томления предавался он воспоминаниям о прежней своей жизни при Коле Са-вушкине на службе в Северном Морфлоте, и у него, у Уда, это тоже были воспоминания без слов, какими-то обрывками впечатлений, когда за одну секунду может наложиться, вспомниться все.