Сафари

Эта приятная игра продолжалась приблизительно часа два. Я снова и снова подкрадывался к спокойно, по-видимому, пасущимся животным, все осторожнее и тише подходил к ним, и каждый раз, когда я был так близко, что мог бы начать снимать, я видел лишь хвосты, исчезающие в облаке пыли. Под конец я упал в кусты, полные шипов, ободрал себе локти и одну бровь и, припав лицом к земле, так и остался лежать, покорившись своей судьбе. Когда Деренгиа, все время следовавший за мной, захотел вытащить меня за ногу из кустарника, я злобно лягнул его.

Когда мы, шатаясь, с дрожащими коленками, добрались, наконец, при закате солнца к нашему гну, мы увидели кучу коршунов и марабу, бурно заседавших над моим быком и теперь при нашем приближении с возмущенными криками поднявшихся в воздух. Вдруг Деренгиа остановился, дотронулся до моей руки, раскрыл рот и состроил хитрую рожу.

— Погляди, гну еще жив, — пролепетал он на своем языке.

— Ты с ума спятил! — возразил я спокойно и зашагал дальше.

— Квели (это правда), гну живой, я вижу, гну трясет животом.

Я поглядел на него с сожалением; но все же он, вероятно, что-нибудь да видел; поэтому я приставил к глазам бинокль и стал наблюдать сквозь стекла. Наконец я понял, в чем дело. Из круглого, как шар, живота гну свешивался тихо качавшийся хвостик, а владелец этого хвоста торчал в животе и поедал внутренности. Его-то мне и нужно было в моей злобе! Я взял приготовленное к выстрелу ружье и быстро двинулся к трупу быка. Противное животное было так углублено в свое занятие, что не услышало моих тихих шагов в подбитых резиной охотничьих сапогах. Я подошел на расстояние пяти шагов к трясущемуся хвосту, и тут мне пришла в голову предурацкая мысль. Я тихо положил ружье и сделал два огромных прыжка, чтобы поймать зверя живьем. Мне мерещились двести марок, обещанные Гагенбеком[2] за хорошего шакала.

К сожалению, зверь в животе гну не интересовался ни наукой, ни тощим кошельком немецкого писателя. В последнюю секунду, почуяв беду, он выскочил из живота и шмыгнул у меня между ног. Я быстро бросился за ним и успел схватить его за хвост. В ту же секунду он с молниеносной быстротой укусил меня в обе ноги; я крепко выругался и ударил его, перекинув за хвост через голову, о крепкие рога быка гну. Мне хотелось его только оглушить, но он пискнул и предпочел отправиться тотчас же к своим праотцам.

Деренгиа ушел, чтобы поискать остальных людей, которые должны были давно прийти сюда; я остался сидеть в мягком свете заката на своем гну и созерцал погибшие двести марок, а также маленькие раны — их было семь — от зубов на икрах обеих ног. Отдыхая, я думал о происшествиях этой удачной охоты.

На западе угасал день так, как он угасает в африканских степях, горя и пламенея. Началась симфония дикой, горячей, голодной жизни африканской ночи. На расстоянии десяти километров в окружности все, кто обладал клыками, подкрадывались к моему быку со всех сторон. Почуяв приближение сторожа, звери начинали кричать, визжать, выть, хрипеть и рычать каждый по-своему. Когда три льва одновременно зарычали чуть не прямо в мое ухо, мне стало не по себе, и я два раза подряд выстрелил в темную степь. На короткое время стало тихо, затем опечаленная родня убитого шакала снова завыла кругом, несколько гиен стали вторить им могильными голосами, лев протестующе зарычал.

Грозовая туча над горой засверкала зигзагами молний, дальний гром угрожающе прокатился над темной землей, серп молодого месяца плыл, как опрокинутая лодка, поверх холма. Вдали замерцали, словно светлячки, факелы моих молодцов. Я услышал их крики, которыми они старались заглушить свой страх перед ночной степью.

Когда я в своей палатке мыл ноги в брезентовой ванне, Деренгиа, медленно ворочая глазами, сказал:

— Лакини, бана, гую даму зана (Однако он очень ядовит, господин).

— Это я знаю, мой милый, — ответил я задумчиво и прибавил еще несколько капель сулемы в воду.

До следующего дня все шло благополучно; затем маленькие ранки стали чесаться, гореть, болеть и распухать все больше и больше. Около полудня мои икры походили уже на спелые томаты. Тогда я понял, в чем дело, и, поспешно уложив все вещи, приказал сколотить носилки из досок и палок. Оставив двух сторожей у палатки и багажа, я смог только, закусив губы от боли, кинуться на носилки. На плечах четырех носильщиков я закачался обратно по степи Герарагуа по направлению к Моши и госпиталю. Четверо носильщиков следовали за нами для смены. Первые шесть часов я еще ругался, проклинал и стонал вперемежку, затем у меня и на это не хватило сил. Когда меня на другой день принесли в Моши, я уже был несколько часов без сознания.

О последующих днях и неделях я могу сказать мало хорошего. Оба английских врача, любезные и деловые люди, уже несколько раз смазывали пилы, которыми они хотели отрезать мне израненные части ног. Я каждый раз протестовал, учитывая, что ноги мне еще пригодятся. Врачи снова впрыскивали мне морфий или другие болеутоляющие лекарства и снова вдоль и поперек надрезали мои икры.