Сафари

Мы поспешно начали спускаться. Через час мы отдыхали на прелестной лужайке, прорезанной веселыми ручейками. Следуя особо сильному подземному гулу, мы нашли сбоку от нас русло Энгаре-Наньюки. В него вливался чудесным водопадом другой ручей. Хрустально чистая вода текла по пестрым камням; справа поднималась кроваво-красная стена, вышиной около ста пятидесяти метров. Мягкая, шелковистая трава колыхалась от свежего ветра. Отсюда вела вниз слоновая тропа, вероятно великаны приходили купаться в этой мелкой воде.

В послеобеденный час при ужасающей жаре мы погрузились опять в непроходимый хаос сгоревшей лесной полосы и, наконец, добрались до лесничьего дома.

Мы как раз вовремя попали под крышу, потому что белые, пронизанные солнцем облака превратились в тяжелый темно-серый свод, на котором вспыхивали бледно-желтые молнии. Под мрачным, покрывающим весь горизонт куполом гремел гром. На той стороне ближе к Энгаре-Наироби стояла стена страшного, низвергающегося потоками ливня.

Совсем низко над нами сырой свистящий ветер гнал тяжелые тучи; они мчались вокруг высоких стен кратера и разражались на южной стороне длительными грозами. Удары грома гулко перекатывались среди громадных скалистых вершин.

На другое утро около семи часов мы отправились дальше. Мы надеялись получить у Мерве автомобиль для обратного путешествия. Но бура не было дома. Я с горестью поглядел на свои ноги, верхняя часть сапог была уже надрезана, чтобы освободить опухоль. Приходилось покориться необходимости семичасового пути пешком по раскаленной степи.

Солнце жгло и пекло. Кругом на горизонте опять собирались грозовые тучи, но благодаря вчерашнему дождю с севера дул сильный прохладный ветер. Далеко впереди стояли тихо и одиноко леса зонтичной акации. Раза два под их плоскими вершинами пронеслись, как привидения, крошечные головки жирафов на непомерно длинных шеях. Затем деревья исчезли. Степь лежала гладкая, как тарелка, и под конец перешла в то странное холмистое пространство, где похоронена вторая половина кратера Меру. Мы шли быстро, и я противился всякой остановке, хорошо зная, что после отдыха мне уже не встать. Над далеким и темным массивом Меру горел пожар вечернего заката, когда мы добрались до первых маисовых полей фермы моего друга. Из моей левой ноги текла кровь и гной, и недалеко от дома я свалился почти без чувств.

Но посредством хорошей чашки кофе и рюмки коньяка жена Л. вернула мне способность разговаривать. Первые слова, с которыми она обратилась ко мне, были:

— Итак, вулкан еще не совсем потух?

Несмотря на ужасную усталость, мы в тот вечер легли не раньше трех часов. И нам, и остававшимся дома было о чем рассказать. Предыдущей ночью в загон для скота залезли три льва и растерзали быка. Но рабочие-негры храбро кинулись на зверей и одного из них насмерть пронзили своими копьями. Кроме того нам рассказали, что вчера утром от семи до половины восьмого было полное солнечное затмение. Л. поглядел на меня и напомнил, как я отозвался о каких-то туманах на склонах кратера и не заметил солнечного затмения. Мы долго говорили о том, чего здесь можно было ожидать в будущем, так как мы были первые, определившие с неоспоримой достоверностью, что «он» еще не потух.

Охота с камерой

Над степью Войтана поднималась грозовая туча. Она ползла с севера черно-серая, грозная, застилала горизонт, заставляя постепенно отмирать яркий свет африканского ландшафта и превращая его в серо-желтую мглу. Это было в конце июля рокового 1914 года.

Я стоял на вершине пустынного холма со своими двумя «ищейками» из племени вандороббо. Я до того запыхался, что еле произнес, наконец, слово «вопи» (где?). Глаза туземцев, окруженные бесчисленными морщинками, как у всех людей, наблюдающих даль, прищурились, и один из них, подняв маленькую тонкую руку, проговорил: «Хуко, бана» (Там, господин). Я все еще пыхтел, как горный локомотив, когда направил туда свой объектив Цейса. Мои руки при этом так тряслись, что пришлось два раза приняться за бинокль, пока я разглядел, что две обломанные ветки, виднеющиеся меж мимоз, были не ветками, а шеями наших жирафов.