Сафари

Иногда между бананами встречается полоска земли, засаженная несколькими десятками кофейных деревьев. Продавая их урожай, джагга покупает себе сало, рубаху или материю для одежды, а остатком выручки платит налог за хижину. Все остальное, необходимое ему, он производит сам.

А прежде всего ему необходимы бананы; они его хлеб и первейшая насущность. Он знает их несколько дюжин сортов; некоторые сорта отваривают как овощи, некоторые пекут; другие сорта сушатся и из них приготовляется мука, а есть сорта, которые джагга съедает как лакомство. Некоторые бананы идут на корм скоту, другие употребляются для приготовления пива довольно хорошего качества, производимого в больших количествах.

Чудесные листья бананов, блестящие при свете тропического солнца и развевающиеся при малейшем ветерке, точно нежные шелковые ленты, приносят разнообразнейшую пользу. Кроме того, что они с мягким шелестом бросают на красную вулканическую землю дорог густую пальцевидную тень, они доставляют джагги настил для крыш, обшивку для стен, материал для плетения корзин и мешков, в качестве лыка для всевозможных плетений и связываний. Из них же приготовляют удивительную материю для непромокаемых пальто и зонтов от солнца. Но даже на этой необычайно плодородной почве негру ничто не дается без напряженной работы. Все его благополучие зависит от искусственного орошения, и эти, так называемые, дикари достигают в проведении орошения и в усердном постоянном его поддержании действительно достойных изумления результатов.

После двухчасового пути мы оставили позади себя возделанную часть горы и погрузились в зону девственных лесов. Здесь мы могли наблюдать с каким умением улавливался малейший родничок, спрятанный под папоротниками и мхами, и проводился по бамбуковым трубам вниз через крутые склоны, глубокие пропасти. Из многочисленных маленьких источников вода проводилась через тщательно оберегаемые рвы по узким каналам на плантации.

Нас поразил резкий контраст между светлой, приветливой, плодородной местностью, которую мы только что прошли, и угрюмыми, безжизненными, погруженными в меланхолическую тишину девственными лесами, в которые мы теперь вступали. Как будто мы с экватора неожиданно попали прямо в Лапландию.

Внезапно Томи Балдан остановился. Втягивая носом воздух, он воскликнул: «Там слоны!» и указал рукой направо. Сейчас же замолкла болтовня наших носильщиков, они остановились у поворота дороги и с опаской начали поглядывать на ложбину, тянувшуюся вверх по косогору; она была прямая, как стрела, точно ее проложили тут посредством полдюжины паровых катков.

— Тембо, бана, винги зана! (Слышишь, господин, слоны, их очень много!) — сказал вполголоса толстый носильщик моей камеры и до того смешно стал вращать белками своих глаз, указывая на ложбину, что обе девушки покатились со смеху.

Ионатан испуганно повернул к ним голову, услыша непочтительные звуки вблизи их величеств слонов, и, упав на колени, разразился молитвой, которой его обучили миссионеры. Меня возмутила эта идиотская набожность; я не дал произнести даже нескольких слов, толкнул в спину, распорядился сделать остановку и принести дров для приготовления кофе. Томи кофе не пил. Ему, как сыну одного из величайших охотников Африки, хотелось помчаться вслед за слонами. И до самой хижины Бисмарка Томи с огорчением уверял меня, что сегодня он впервые в жизни увидел слона, который мог бы дать более ста кило слоновой кости, и что он не мог застрелить это животное потому, что проклятые англичане объявили эту гору запретной для охоты. Так как я защищал «проклятых» англичан и находил их постановление целесообразным, мы горячо спорили в продолжение всего пути к хижине Бисмарка, и Томи до следующего утра со мной больше не разговаривал.