— Ничего не хотите сказать?
Молчание.
— Даже вы, Луи?
— С тех пор как образовалась наша группа, вы почему-то убеждены, что я тут вроде заводилы, а трое других, наверняка робея перед моим огромным опытом, не осмеливаются и слова сказать. Чтобы доказать, насколько ошибочно такое мнение, я вам скажу, как мы поступим. Каждый из нас возьмет листок бумаги и напишет, что думает обо всем этом, — с ходу, без малейшей подготовки, чтобы избежать любого влияния.
Сегюре, немного подрастеряв свою надменность, садится.
Меньше чем за три минуты сочинения готовы. Сегюре читает их с какой-то адской медлительностью.
Он встает без единого слова. С достоинством. Надевает пальто. Смотрит на нас, прежде чем уйти.
— Когда вы пришли сюда в первый раз, вы были всего лишь четверкой неудачников и ради этой работы готовы были башмаки мне лизать. Никогда не забывайте, что это я дал вам ваш последний шанс. Последний.
После обеда я предложил остальным просмотреть вчерашнюю серию. Просто так, любопытства ради. Еще не совсем отойдя от визита Сегюре, они соглашаются.
Уже ни у кого нет охоты зубоскалить, как прежде, при виде актеров сериала. Даже какая-то торжественность витает в воздухе, словно мы признаемся наконец в своих чувствах к тем, кого никогда не упускали случая уколоть. Быть может, это мой первый настоящий взгляд на «Сагу». На протяжении полутора часов меня не покидает ощущение, что я двигаюсь вместе с ней, что история этих персонажей идет своим чередом и ее конец неминуем. Я осознаю, что у Уолтера действительно рак, мне понадобилось увидеть это на экране, чтобы получить доказательство, что это сработало. Актер отбросил его рок-н-ролльные замашки и играет теперь просто типа, который боится результатов обследования. Врач все темнит, уходит от прямого ответа, а Уолтеру нужна лишь одна голая фраза, одна-единственная. Он мне очень нравится в этот момент. Когда ему объявляют, что у него рак легких, он вяло выходит на улицу. Смотрит на прохожих. Обыкновенных прохожих. Режиссер нарочно снял случайных, ничего не подозревающих людей на улице. У одного из них Уолтер просит закурить. Смотрит на сигарету так, словно впервые взял в руки. И это действительно впервые. Делает затяжку и заходится кашлем, словно мальчишка. Потом делает другую, еле заметно усмехаясь. Ему незачем что-либо говорить, на его лице и без того читается нечто вроде: «Не так уж плохо, сам не знаю, почему так долго лишал себя этого». Вернувшись домой, он встречает Фреда, который обещает ему найти радикальное средство от рака. Это будет его новый крестовый поход.
В соседней комнате Милдред и Существо сжимают друг друга в объятиях. Тут тоже все практически без слов. Впрочем, Существо и не знает больше двух. Он по-прежнему голый, она все так же прелестна. Он спускает рукав ее футболки, оголяя обожженную кожу, и утыкается туда лицом. Она читает вслух стихотворение какой-то американской поэтессы, он, разумеется, ничего не понимает. Он пьет — скорее, лакает — воду из стакана. Она поглаживает свой начинающий округляться живот. Наверное, я в жизни не видел большего слияния. В комнате аж душно от такой густоты любви, и я не понимаю, как этого добились. Наверняка дело тут в чем-то зыбком, в чем-то среднем между ностальгией и надеждой, в том, что Матильда давно носила в себе, а режиссер сумел втолковать актерам. И эта странная алхимия бумерангом возвращается к нам с экрана прямо в лицо. Старик останавливает кассету и спрашивает Матильду, не стоит ли произвести ребенка на свет к 21 июня.
— В этой области у меня опыта маловато, но почему бы и нет?
— Сегюре бы так обрадовался.