Сайонара

После мы сидели над липкими остатками торта, надеясь, что животы наши не треснут по швам. Мы пили уже третью порцию саке работа в баре научила Марико следить за тем, чтобы стаканы не оставались пустыми. Я настроил радио на ретро-волну, где пели «Битлз», Саймон и Гарфанкел и прочие исполнители в том же духе. Я рассказал Марико о сельских клубах, в которые мы с тобой ходили, живя в Токио, – о сладчайшем запахе пачулей, об уютных закутках, где пламя свечей отражалось в бутылках кьянти. Похвастался, что в молодости носил обесцвеченные клеши и жилетку с разноцветной вышивкой.

Услышав про это, Марико так смеялась, что чуть не упала со стула.

– Спорю, вы славно повеселились, когда учились в университете. Мне тоже хотелось бы жить в шестидесятые.

– Семидесятые, Марико. В шестидесятые я еще ходил в школу.

Когда мы почти допили саке, Марико сказала:

– Спасибо вам, господин Сато.

– Незачем благодарить меня дважды, Марико. Вполне достаточно одного раза.

– Я буду благодарить вас до конца времен, и все равно этого будет мало.

– Если вы и вправду собираетесь благодарить меня до конца времен, скоро мне придется серьезно пожалеть о том, что я решил помочь вам.

Смех Марико звучал словно колокольчик над дверью магазина. Чувствуя, что подкрадывается головная боль, я прикрыл веки и начал массировать виски, положив локти на стол, точно невоспитанный подросток. С непривычки к алкоголю лицо покраснело. Я вздохнул с облегчением, когда Марико принесла из гостиной маленькую настольную лампу и выключила резкий верхний свет. Я был уверен, что щеки мои пылают.

Опьянение сбивало меня с толку. Годами я позволял себе только символические тосты на работе и неизменно отказывался от участия в дружеских в вечеринках. И вот теперь я сидел в собственной кухне, а полочка с банками для специй кружилась перед глазами, словно карусель.

Если забыть о головной боли, состояние опьянения мне даже нравилось. Марико была довольна и говорлива. Почти не вслушиваясь в ее лепет, я восхищался милым лицом и думал о том, какой красавицей ей еще предстоит стать. Освещенные снизу светом лампы, черты лица казались чарующе загадочными, словно у сфинкса, а всякий раз, когда Марико улыбалась, зубы влажно вспыхивали. Мы болтали и бездумно смеялись, по радио приглушенно звучали золотые хиты. Саке развязало мне язык. Я задал Марико вопрос, который еще не так давно счел бы слишком навязчивым.

– Когда вы вернетесь в Фукуоку, – спросил я, – вы будете жить с семьей?

С твердым выражением во взоре Марико ответила:

– Нет, господин Сато. Опавшим цветам не суждено вернуться на ветки.

Марико привела глупую пословицу с таким выражением, словно изрекала вечную истину. Я заметил, что это очень печально, и постарался изменить ее мнение.

– Цветы – это одно, Марико, – сказал я, – а семья – совсем другое.

Марико стала тихой и задумчивой.

– И никакой вы не опавший цветок, – добавил я.

Теперь Марико смотрела на меня.

– Спасибо, господин Сато, но вы просто не знаете, о чем говорите.

Она смущенно рассмеялась, заставив меня пожалеть о собственной несдержанности. Я вовсе не хотел печалить Марико, особенно в день ее рождения. Марико вылила оставшееся саке в мою чашку. Его вкус, еще недавно казавшийся мне горьким, сейчас был подобен сахарной воде. Радио наигрывало «Волшебного дракона». Я закрыл глаза и представил себе дракона, переливающегося всеми оттенками зеленого, над горами Арасиямы.

– Мне нравится здесь. Здесь я чувствую себя счастливой, – услышал я голос Марико.

Я открыл глаза, радостно освобождаясь от дракона, чьи рискованные петли уже начали вызывать тошноту.

– Рад слышать это, Марико, – ответил я.

– Мне никогда еще не встречались такие добрые люди, как вы, господин Сато. То, что вы пригласили меня пожить в вашем доме…

– Марико, вы ошибаетесь, уверяю вас. Недели через две вы до смерти устанете от этого унылого старомодного дома. Вам покажется, что время тут просто остановилось.

Мгновение Марико помедлила, затем улыбнулась.

– Что ж, пусть так и остается.

Алкоголь действовал на меня усыпляюще, поэтому в десять мы отправились спать. Я стоял перед зеркалом в ванной, смотрел на свое раскачивающееся отражение и бездумно водил щеткой по зубам. Музыкальный автомат в голове заклинило на назойливой мелодии Саймона и Гарфанкела – сумятице иностранных гласных, не имеющих для меня никакого смысла. Я намылил лицо и смыл мыло холодной водой, затем, спотыкаясь, направился в пустующую комнату, оставляя по пути предметы гардероба. Достал чистую пижаму и раскатал матрац. Через несколько секунд я погрузился в сладостное забвение.