Сахара

Самое же паршивое из всего, что меня совершенно не лечат. Пришел врач, послушал меня без слова и исчез. Я не получил ни единого лекарства, и все притворяются, что ничего не слышат, когда я прошу хинин.

В один прекрасный день я просто не выдерживаю. Старая карга расплачивается за всех разом. Я ору ей такие гадости, которые она, уверен, за всю свою жизнь ни разу не слышала.

— Успокойся, братишка. Спокуха.

Я цепляюсь за Джеки, а медсестра выбегает из палаты.

— Вытащи меня отсюда, браток. Я уже не могу.

— ОК, спокуха. Сделаем. Сейчас оформлю документы и сваливаем.

* * *

Джеки устроил мне комнату у своей подружки. Несколько дней я сражаюсь с горячкой. Кризис никак не проходит. Как-то ночью просыпаюсь и весь скрючиваюсь от болей, которые сразу же узнаю. Все правильно, на сей раз это почки. Всю ночь страдаю от ножей, распиливающих мои бедра. Несколько последующих дней боль не уступает; редко когда она была столь сильной, и я чувствую, как весь мой организм начинает сдавать.

Моча сделалась коричневого цвета и просто смердит. Это просто ужасно, глядеть, как подобная дрянь вытекает из меня. Это настолько противно, что я начинаю испытывать к себе отвращение. Складывается такое впечатление, будто смердит уже все мое тело. Как-то вечером, возвратившись домой, приятельница Джеки приходит ко мне в комнату, чтобы, как обычно, сказать пару милых словечек, и открывает окно, запуская холодный воздух. И вот тогда до меня доходит, что я и вправду воняю гнилью. Мой пот пропитался какими-то неизвестными внутренними миазмами.

И я понимаю — мне хана.

Я просто не имею права заставлять девушку испытывать такие неудобства, поэтому прошу Джеки забрать меня в другую больницу. Может там уход будет получше, чем в предыдущем.

Только и там точно такой же бардак. Врачи в малярии не разбираются, но еще меньше — в том, что атакует мои почки. Рассказываю им, что пару дней назад я был в другой больнице, и им привозят оттуда мои бумаги, в которых имеется пара строчек относительно моей болезни. Все остальное — это уже месть старой перечницы медсестры. Прочитав все это, врачи уже не спускают с меня глаз. Я даже выслушиваю несколько проповедей.

Я весь трясусь; все, что только было во мне здорового, из меня испарилось; сил нет никаких. Если бы не это, я бы просто схватил придурка в белом халате, объясняющего мне, что ни в коем случае нельзя нападать на медперсонал, и просто заставил бы его заняться моим случаем. По крайней мере, попробовать вылечить меня.

* * *

Джеки приходит ко мне каждый день. Он улыбается и рассказывает, что новенького относительно конвоя. Только я же вижу, бля, что ему не весело.

— Джеки, тут одни фрайеры. Они просто позволят, чтобы я здесь сдох.

— Нет проблем, браток. Уматываем отсюда.

Мой дружок занялся всем необходимым и буквально за день находит частную клинику.

Там, по крайней мере, удобней. Это самое лучшее место во всем городе: чистое, спокойное и ужасно дорогое. У меня имеется телевизор, сортир, большая ванная, а постель меняют всякий раз, когда она становится мокрой.

Вот только гниль в моем теле продолжает свое наступление.

Я не могу есть. Сам выбираю себе меню, но когда приносят поднос, мне хочется все выбросить в окно. Даже к мясу испытываю отвращение. Я ужасно исхудал, весь сгорбился, а теперь еще чувствую, как что-то печет в легких. Джеки натаскал мне самокруток, только я никак не могу их курить. Буквально одна затяжка — и я задыхаюсь. Но, по крайней мере, хоть на пару минут в мозгах проясняется.

Через окно я вижу крыши города, в котором застрял. Небо, черепица все это серое, сырое, а в паре километров видны заводские дымы. Европейский город зимой…

Мне не хочется умирать в этой серости. Уж лучше сдохнуть на солнце. Надо попросить Джеки, чтобы он забрал меня в какое-нибудь более теплое место.

Впервые та внутренняя сила, которая все время меня поддерживала и толкала вперед, слабеет. Отказываюсь от сражения и соглашаюсь с действительностью. Вот видишь, Пейрус, очередь приходит для каждого. Сегодня Африка меня убивает.

Единственные силы, которые только остаются после затяжки травкой, я предназначаю для своего последнего удовольствия: душа после всякого приступа горячки, чтобы смыть с себя всю ту гадость, которая из меня выходит. После этого валюсь на кровать и на долгие часы погружаюсь в черном сне, не приносящем успокоения и отдыха.

* * *

Как-то днем, около десяти, приподымаюсь на постели, слыша в коридоре быстрые шаги, которые могут принадлежать только одному человеку на всей земле, шаги такие же решительные и громкие, как походка Джеки. Дверь с грохотом открывается — это она.

В дверях появляется Кока, руки на бедрах.

— Чарли, это я. Джеки сказал мне по телефону, что с тобой ужасно плохо, поэтому утром я села в самолет, чтобы тебя проведать. Ты рад?

Затем подходит поближе, присматривается.

— А ведь с тобой и вправду паршиво. Погоди.

Она поднимает меня, тянет за собой и делает горячую ванну, не удержавшись от того, чтобы не наморщить нос. Джеки осторожно обмывает меня, еще раз споласкивает и бреет, не закрывая рта.

— Ну вот, теперь ты у нас красивый.