САКУРОВ И ЯПОНСКАЯ ВИШНЯ САКУРА

 Константин Матвеевич прислонился к опорному столбу и бессмысленно уставился на микроавтобус. «Фолькс», словно живой, укоризненно мерцал чистыми стёклами и целыми фарами. Сакуров не ездил на нём пьяный, а стрезву ухаживал за машиной так, как домашний кот ухаживает за своими яйцами. Поэтому машина была чистенькой и блестела даже в свете неполной луны и огромных звёзд. Впрочем, избыточный блеск её лакированных частей мог вполне помститься пьяному Сакурову, как помстились ему колеблющиеся очертания «Фольксвагена», откидной верх и роллс-ройсовский радиатор с серебряной крылатой фигуркой на нём.

 «Что за херня», - подумал Константин Матвеевич, моргнул, увидел прежний «фолькс» и решил потихоньку ползти к кровати.

 «Кормилец ты мой», - слезливо подумал Сакуров, наверняка зная, что он уже не купит новых поросят для продолжения сельскохозяйственной коммерческой деятельности, но сначала пропьёт-проест оставшуюся часть денег, потом порежет кур, а затем начнёт толкать барахло и предметы, пока не придёт очередь микроавтобуса.

 - Мяу! - сказала одна из кошек, запутавшаяся в пьяных ногах хозяина.

 - Да иди ты! – буркнул бывший морской штурман и не зло поддал кошке ногой.

 - Мр-мяу, - сказал один из котов, тоже пытаясь запутаться в тех же ногах.

 - Да идите вы все! – воскликнул Константин Матвеевич и сунулся в избу. Из-под его неуверенных ног брызнули в разные стороны остальные кошки, а одна назидательно возразила:

 - Что ж ты, старче, так нализалси?

 - Тебя не спросил, - огрызнулся бывший морской штурман и, снимая на ходу одежду, прямиком направился к кровати.

 - И то, - согласилась кошка (или это согласился кот), - мы люди маленькие.

 - Фома, ты что ли? – не удивился Сакуров, залезая под одеяло.

 - Мы-с.

 - Так ты же не люди, - лениво сказал Сакуров.

 - Однако бывши таковыми в приемлемые времена.

 - Не понял…

 - Насчёт приемлемых времён?

 - Угу…

 - Я имею в виду те времена, каковые приемлемо относились к нашему телесному существованию в их пределах, но за границей коих нашего существования сначала не было, а потом оно кончилось.

 - Узнаю старого доброго Фому, - пробормотал Константин Матвеевич. – Однако в итоге нашего с тобой общения я почему-то пришёл к выводу, что человеком-то ты никогда не был.

 - А то и не был, - не стал кочевряжиться старый добрый Фома. Перестав путаться под ногами Сакурова в виде кота или кошки, он сидел в своём углу невидимый и беседовал с хозяином избы так, словно они не расставались на очень долгое время. И Сакурову, беседующему с ним, показалось, будто Фома свистит на манер чайника, или чревовещает на манер дракона.

 «Банзай», - вспомнил бывший морской штурман тепло-молочный рассвет с кисельными берегами адекватной расцветки.

 «Банзай», - ответил из невидимого угла невидимый Фома.

 «А как там Сакура?» - поинтересовался Сакуров.

 «А то ты не знаешь», - ухмыльнулся двуличный домовой.

 «Да знаю», - неуверенно ответил Сакуров, не испытав при этом никаких юмористических спазмов по поводу той простой истины, что к моменту его новой встречи с домовым давнишний саженец якобы японской сакуры превратился во вполне заурядную вишню, скупо плодоносящую раз в три года. Впрочем, ему никогда не было смешно от того, как его когда-то надули.

 «Ни черта ты не знаешь», - неожиданно возразил невидимый Фома.

 «Ни черта я не знаю», - индифферентно согласился Сакуров, и его первоначальная неуверенность заметно усилилась. А недавняя железная осведомлённость на тему теперешней вишни вместо сакуры в его огороде поколебалась воспоминаниями былого и прошлого. Когда Сакуров в начале своей сельскохозяйственной деятельности пил горькую и ждал сказочного (или белогоряченного) чуда от хилого деревца, заявленного лукавым русским продавцом саженцев японской сакурой. И когда он видел повторяющиеся сны, во время которых всё шёл и шёл к какой-то (или какому-то) Сакуре и никак не мог прийти.

 «Слушай, а на хрена тебе тогда вообще сдалась сакура?» - поинтересовался Фома и принялся отчаянно чесаться.

 «А то ты не знаешь», - передразнил домового Сакуров.

 «Могу предположить, что посадил ты её как символ японского похреновизма к русской действительности, - сказал Фома. – И росла она у тебя первое время в виде некоей пограничной декорации между блаженным полузабытьем и омерзительной архиреальностью».

 «Ну, ничего себе», - промямлил Константин Матвеевич и подумал о том, что последние несколько фраз домовой выговорил много культурней прежних своих речей и даже каким-то другим голосом.

 «Ась?» - моментально отреагировал Фома и снова принялся чесаться.

 «Гляди, бока не протри», - буркнул Сакуров.

 «Небось», - снова съёрничал домовой.

 «Что, опять блохи?» - спросил Константин Матвеевич.

 «Да нет у меня никаких блох, - огрызнулся Фома, - это я от бессонницы…»

 «Что-то новенькое я слышу: чесаться от бессонницы…»

 «Всякому своё, - возразил домовой. – Одни от неё детей делают, другие – разные симфонии сочиняют, третьи – термоядерные пакости открывают, четвёртые – с домовыми вожжаются».

 «Если четвёртый пример про меня, то я пас, - вяло усмехнулся Константин Матвеевич, - потому что я давно сплю…»