Салихат

Мы с Агабаджи до их отъезда должны сидеть на женской половине. Все кушанья гостям носит Расима-апа, а если что срочное понадобится во дворе, на это есть Мустафа. Я выкладываю в десятилитровую кастрюлю с кипящим куриным бульоном новую порцию хинкала, и только успеваю сложить его, горячий, в миску, как за кушаньем приходит Расима-апа, и по ее лицу видно: опоздай я хотя бы на минутку, плохо бы мне стало.

– Сил больше нет, лечь хочу, не жалко вам меня, – ноет Агабаджи.

Расима-апа смотрит на ее несчастное лицо и разрешает уйти. Теперь мне придется одной управляться. Пир на мужской половине в самом разгаре. Если выйти в коридор, можно услышать нестройный гул голосов, обсуждающих что-то серьезное, потому что никто не смеется. Им может понадобиться еще чай, или хинкал закончится, поэтому на всякий случай я ставлю новый чайник и замешиваю тесто. Хинкал, если гости не попросят добавки, можно будет съесть на ужин, а про обед из-за всей этой суматохи пришлось забыть.

Мужчины остаются в доме до позднего вечера. Только когда совсем темнеет, они рассаживаются по машинам и уезжают. Наступает наш черед идти в мужскую залу – прибирать.

В комнате накурено, сизый дым клочьями висит под потолком. На столе грязные тарелки и миски с остатками еды, пустые стаканы из-под чая и выкуренные кальяны. На полу следы от грязных ботинок, и я сразу берусь за веник. Агабаджи уже спит, поэтому убираем мы вдвоем. Должно быть, Расима-апа довольна моей расторопностью, слова плохого не говорит, но и хорошего тоже. Она никогда не похвалит, но мне и не нужно – главное, чтобы Джамалутдин был мною доволен.

Когда Расима-апа отпускает меня, я понимаю, как сильно устала. Ноги тяжелые, глаза режет от табачного дыма, но нужно еще совершить омовение и прочесть молитву, прежде чем ложиться спать. Я не видела Джамалутдина после того, как он проводил своих гостей. Но он не уехал вместе с ними, иначе Расима-апа сказала бы об этом.

С замиранием сердца жду, когда он придет. Уже задремав, слышу, как открывается дверь, и сажусь в постели, улыбаясь ему.

– Думал, ты спишь, – говорит Джамалутдин, присаживаясь на кровать и пропуская через пальцы мои распущенные волосы.

– Ждала вас.

– Соскучилась?

Закрыв глаза, чтобы лучше чувствовать ласку, киваю.

– Ай, нехорошо. – Он осторожно трогает мою распухшую губу. – Разозлила Расиму-апа?

– Мне досталось за дело. – Я задерживаю его руку на своем лице. – Вместо того чтобы делом заниматься, я размечталась.

Удивляюсь собственной смелости. Признаться мужу в безделье, значит, навлечь на себя гнев куда больший, чем гнев домашних. Супруг отвечает перед Всевышним за все недостатки жены, искоренять которые – обязанность мужчины, ведь женщина по природе слаба и не обладает достаточной стойкостью для свершения богоугодных дел. Жена, после своей смерти попавшая в ад из-за лености, останется на совести нерадивого мужа, который мог, но не захотел указать ей праведный путь. Именно поэтому наши женщины с раннего детства воспринимают ругань и побои как должное, им и в голову не приходит возмутиться таким обращением, а уж тем более – пытаться ему помешать.

– Что за мечты у тебя, Салихат?

Сердце начинает биться быстро-быстро. Я должна говорить мужу только правду, особенно если он задает прямой вопрос.

– Мои недомогания не пришли.

Джамалутдин молчит – минуту, другую. В тревоге смотрю на мужа и вижу, что он улыбается.

– Сколько дней?

– Сегодня четвертый.

– У тебя так бывало раньше?

Качаю головой, краснея от стыда, – ай, разве можно говорить о таком с мужчиной!

– Так ты мечтала о нашем сыне? – Джамалутдин обнимает меня. – О, Салихат. Салихат…

В эту ночь он особенно нежен со мной, и я купаюсь в почти безоблачном счастье. Я не привыкла к такому, мне страшно – вдруг все закончится, потому что с самого начала предназначалось вовсе не мне, а какой-то другой девушке.

Через несколько дней уже нет сомнений, что я понесла. Однажды утром я просыпаюсь с непривычным чувством дурноты и едва успеваю добежать до уборной, как съеденный накануне ужин извергается обратно. На следующее утро все повторяется. Расима-апа, к своему неудовольствию, получает от Джамалутдина указание не перегружать меня домашней работой, по крайней мере, на первых порах, пока не станет понятно, насколько хорошо я переношу свою первую беременность.

7

За неделю до Рамадана Агабаджи вдруг начинает рожать – на два месяца раньше, чем нужно. Мы только позавтракали, я проводила Джамалутдина и грела на плите огромный чан воды для стирки белья, когда раздался вопль ужаса и боли. Я кинулась к комнате Агабаджи, потому что за первым воплем последовали еще, и не было сомнений, что кричит она.

Агабаджи сидела на полу, раздвинув ноги, и выгибалась дугой. Ее широко открытый рот кривился, из глаз катились слезы. Расима-апа, которая прибежала раньше меня, кинулась к ней и попыталась поднять, но Агабаджи грузно осела, едва не уронив Расиму-апа.

– Что смотришь? – бросила мне Расима-апа. – Помоги.