Салтыков (Щедрин)

Появление женатого на красавице неиссякаемого ревнивца Михаила Евграфовича среди прокуренных и коротко стриженных «нигилисток» Знаменской коммуны не должно нас смущать. Как помним, Салтыков и сам был заядлым курильщиком. Дух дышит, где хочет, и писатели смиренно ищут разрешения волнующих их вопросов там, где считают нужным. В Знаменской коммуне бывали едва ли не большинство литераторов круга «Современника», впрочем, заглядывали на огонёк все, кому это было интересно, – что полностью соответствовало принципам коммуны. Бывали здесь поэт-сатирик и переводчик Дмитрий Минаев, актёр и писатель Иван Горбунов, пожилой книголюб, острослов и друг Белинского Михаил Языков… С. А. Макашин со свойственной ему прекрасной педантичностью напоминает, что именно в доме Языкова в лицейские годы Салтыков «имел возможность часто видеть и слышать Белинского» (свидетельство А. Я. Головачёвой-Панаевой), однако в Знаменскую коммуну все они приходили не с тем, чтобы предаться воспоминаниям о неистовом Виссарионе, и даже не затем, например, чтобы обсудить подробности его прикровенной переписки с Михаилом Бакуниным и воззрения Николая Станкевича на этот предмет.

Так же редуцированно анализируется и тот пассаж из «Моих воспоминаний» Фета, где повествуется о высказываниях Салтыкова, отвечающего на удивлённый вопрос Тургенева об участи детей, могущих появиться у «мужчин и женщин в свободном сожительстве» Знаменской коммуны. Между тем дети в коммуне если и не рождались (она просуществовала меньше года), то всё же проживали: в частности, дети были у Александры Маркеловой и Екатерины Цениной (в девичестве Ильиной), ставшей затем женой Юлия Жуковского.

Когда на Святках 1863 года в коммуне устроили литературно-музыкальный вечер, в нём участвовал и Салтыков. Его многолетний сослуживец (не поворачивается язык сказать: соратник) Григорий Захарович Елисеев в своих воспоминаниях свидетельствует, что Салтыков хорошо знал всех живущих в Знаменской коммуне лиц, но не относился к «совместному жительству молодых людей обоего пола» серьёзно, подшучивал над ними и «находил повод к юмористическим сравнениям с подобными фактами в прошлом». Разумеется, надо брать в расчёт и позднейшее замечание Салтыкова – уже в 1885 году, в переписке со Скабичевским, когда речь зашла о Знаменской коммуне, он высказался жёстко: «Это дело было совершенно ребяческое, так что, по моему мнению, об нём лучше всего позабыть».

Но так лишь подтверждается наше мнение, что ни подлинная история Знаменской коммуны, ни причины того, почему Салтыков оказался среди её завсегдатаев, остаются неисследованными. Но факты, которыми мы располагаем, показывают живой характер нашего героя и его наплевательское отношение к принятым в обществе правилам приличия, всегда формальным и в реальности мало что стоящим.

* * *

Разумеется, в «современниковские» годы Салтыков не только собирал материалы для своих будущих сочинений в кругах демократической молодёжи. Он, как и на чиновничьем поприще, был очень прилежным сотрудником-редактором. «Ужасное дитя» русской словесности и потрясатель её основ, талантливейший Виктор Буренин находит для Салтыкова слова в превосходной степени. «Салтыков вёл литературный отдел в “Современнике” с примерной внимательностью и усердием, – вспоминает он. – Редактируя работы начинающих беллетристов, он делал нередко в их рассказах и повестях сокращения, поправки и переделки с большим тактом. Я не говорю уже о его советах начинающим писателям и полезных наставлениях: он был превосходным критиком и обладал редким эстетическим вкусом. Он не особенно ценил стихи, даже как будто недолюбливал их, но понимал очень тонко поэтические произведения. Особенно Михаил Евграфович не любил стихи, как он выражался, “куцые, без рифм”».

Однажды, разбирая в присутствии Буренина длинное безрифменное стихотворение, присланное Плещеевым, Салтыков стал ворчать: «Читаешь, словно мякину ешь…» Возражения Буренина, что в мировой поэзии есть множество стихотворений и даже знаменитых поэм без рифм, Салтыков тоже парировал: «А вот попробуйте почитать теперь “Потерянный рай” или “Германа и Доротею” гётевскую, так, батюшка, устанете».

Не принял «Пушкин тринадцатого выпуска» и довод от Александра Сергеевича: он, мол, полагал, что «для русских стихов рифмы, может быть, и затруднительны» (у Пушкина: «Думаю, что со временем мы обратимся к белому стиху. Рифм в русском языке слишком мало. Одна вызывает другую. <…> Вероятно, будущий наш эпический поэт изберёт его (белый стих. – С. Д.) и сделает народным»).

«– Ну да что же такое, что Пушкин говорил так? А сам-то писал рифмованные стихи, и, кажется, ведь хорошие стихи, как вы полагаете? – заключил Михаил Евграфович шутливым вопросом. – Вам-то, поэтам, дай волю писать стихи без рифм, так вы их столько напишете, что гонорара за них не напасёмся. Что вам настрочить сотню белых стихов, а глядишь, за сотню-то “Современник” отдай вам полсотни гонорара: ведь Некрасов платит по полтиннику за строчку».