Салтыков (Щедрин)

К этому выражению в лексиконе Салтыкова следует присмотреться. Оно, как видно, навеяно названием волшебной оперы А. Н. Верстовского на либретто А. А. Шаховского «Cон наяву, или Чурова долина» (1844), написанной по мотивам славянских преданий и драматических сказок Казака Луганского (В. Даля) «Старая бывальщина в лицах» и «Ночь на распутье, или Утро вечера мудренее».

Однако само слово Чур, по представлениям XIX века, связано с именем славянского божества родового очага, пограничных знаков, оберегающего границы земельных владений, покровительствующего приобретению и наживе (об этом Салтыков мог так или иначе узнать у хорошо ему известного писателя, фольклориста, этнографа Сергея Максимова).

Салтыков примеривался к этому яркому образу довольно долго, хотя только в «Современной идиллии» появляется такой пассаж: «Тоска овладела нами, та тупая, щемящая тоска, которая нападает на человека в предчувствии загадочной и ничем не мотивированной угрозы. Бывают времена, когда такого рода предчувствия захватывают целую массу людей и, словно злокачественный туман, стелются над местностью, превращая её в Чурову долину».

Чурова долина получилась у Салтыкова метафорически многозначной. Среди прочего, в ней очевиден и образ недоступного пространства. В горбылёвской истории она олицетворяет помещичьи владения, а в «Современной идиллии», возможно, и всю Россию, несметные богатства которой не только не приносят счастья российскому народу, но порой вызывают у него чувство «тупой, щемящей тоски».

Но это литературное возвращение к Пензе относится к позднейшему времени. А в первые месяцы жизни там Салтыков написал замечательное «Завещание моим детям» – сочинение, которое нередко называют очерком, хотя оно по своей жанровой форме неповторимо. Быть может, точнее всего эту сугубо салтыковскую форму повествования определил анонимный рецензент, услышавший авторское чтение «Завещания…» на литературно-музыкальном вечере уже в 1870 году: «Это философская bouffonnerie (буффонада. – С. Д..), в которой бездна едких парадоксов, шалостей языка, глубины анализа и серьёзного современного смеха».

У Салтыкова получилась язвительнейшая, но совершенно справедливая сатира на всё российское дворянство в период реформ, особенно острая, может быть, потому, что в ней и ему самому, дворянину М. Е. Салтыкову, досталось от всё того же вольно им отпущенного Н. Щедрина.

Заканчивается эта буффонада убийственным финалом:

«Был вечер, на дворе гудела вьюга; сторожа разбежались (да вряд ли, впрочем, и приходили). Я крикнул: “чаю!” – но ответа не получил, ибо лакейская была пуста. Мы ходили с женой по опустелым комнатам нашего старого дома и рассуждали о том, сколько нужно иметь в наше время терпения, снисхождения и кротости; вдали раздавались голоса детей, укладывавшихся спать, и между ними голос старухи няньки, которая, без всякой робости, кричала: “Цыцте вы, пострелята! и то уж из милости паскудникам вашим служу!” В это время взоры наши упали на книгу об Иове.

Результатом этого чтения было то, что мы вдруг как бы помолодели. Откуда взялась бодрость, надежда, уверенность… даже об чае забыли!

– Ты видишь, мой друг, – говорила жена, – если стада отнимаются, то они же и опять посылаются; если рабы разбегаются, то они же и опять возвращаются! Стоит только подождать…

– Стоит только подождать, – повторил я в сладкой задумчивости».

Чего дождалось русское дворянство, а вместе с этим дирижирующим, как тогда говорили, сословием и вся Россия, мы все сегодня знаем, хотя этого не помним.

* * *

Отсутствие в озираемые нами годы имени Салтыкова (Щедрина) в печати не означает, что он прекратил литературные занятия. Письма его за эти годы, к сожалению, до нас почти не добрались (из Пензы и Тулы их меньше двух десятков), но всё же в одном из сохранившихся (уже из Тулы, 1867 года) есть разносторонне выразительное признание: «О себе скажу… <…> одно: ленюсь и скучаю безмерно и даже не могу преодолеть себя, потому что палатская служба опротивела до тошноты (это при том, что в Туле он находится чуть более полугода. – С. Д.). Не знаю, что со мной и будет, ежели не выручит какой-нибудь случай. Я вообще не из тех людей, которые удобно и скоро пристраиваются, а теперь ещё более стал брюзглив и нетерпелив. К этому ещё присоединились денежные затруднения. Литературного ничего в голову не идёт, кроме самого непозволительного. Коли хотите, я и пишу, но единственно для увеселения потомства».

Насчёт непозволительного промолчим. Как истинный перестраховщик, Михаил Евграфович на протяжении всех лет творческой деятельности постоянно подогревал самого себя, объявляя написанное им нецензурщиной. В этом откликаются надежды древних представлений: предполагая недоброе, тем самым ты отгоняешь от своего кресла дышащего тебе в затылок внутреннего редактора и пишешь так, как считаешь нужным. А о взаимоотношениях писателя с цензурой мы будем говорить подробно в следующей части нашего документального повествования.