Салтыков (Щедрин)

Правда, говоря о пребывании Салтыкова во Владимире (он, напомню, явился сюда с любимой Лизой), мы волей-неволей должны учесть два обстоятельства. Прежде всего, в годы Крымской войны губернатором здесь был генерал-лейтенант Владимир Егорович Анненков. Юным прапорщиком лейб-гвардии Преображенского полка он участвовал в Заграничном походе русской армии 1813–1814 годов, а в 1831 году воевал в Польше, когда там началось восстание против российского правления. Так что старый служака, судя по историческим документам, отнёсся к делу ответственно: после сформирования дружина Владимирского ополчения в июле 1855 года своим ходом отправилась на театр военных действий, хотя принять в них участия владимирцам не довелось. И главное: хотя незадолго до приезда во Владимир Салтыкова Анненков вышел в отставку, то бывший при нём вице-губернатором Аполлон Петрович Болтин сохранил свою должность. И, разумеется, было бы по меньшей мере странно, если бы молодой зять стал проявлять излишнее рвение, въедливо изучая недавнюю деятельность тестя. Как здесь вновь не вспомнить парадокс лесковского «провиантщика» и не признать: знаменитый нравственный императив тоже не удаётся утвердить безгранично? Можно удерживаться и попросту отвергать взяточничество, не интриговать, избегать неправосудных решений, но всё же обстоятельства обыденной жизни порой складываются таким образом, что нашу принципиальность, наши нравственные устремления так или иначе приходится приглушать ради соблюдения по разным причинам удобных нам компромиссов…

И всё же многие годы спустя Салтыков, теперь не молодой литератор на чиновничьем посту в Министерстве внутренних дел, а всероссийски известный писатель, отстаивающий «идеал свободного исследования как неотъемлемого права всякого человека», вернулся к событиям времён его человеческого и писательского утверждения, знаменательнейшего для него 1856 года. В конце концов необходимо было их осмыслить вне каких-либо конъюнктурных воздействий – к тому же обретя определённую историческую перспективу, получив фоном множество других впечатляющих событий, происшедших в России, в других странах, наконец, в литературе. Так, Лев Толстой в «Войне и мире» обратил внимание на особую линию человеческих взаимоотношений, связанную со скрытой теплотой патриотизма.

Она, вне сомнений, ощущалась и Салтыковым, но этой «теплотой» все состояния, объемлемые понятием патриотизма, для него не ограничивались. Вспоминая «скорбную пору» Крымской войны, он, уже давно сроднившийся с Н. Щедриным, пишет: тогда «моему встревоженному уму впервые предстал вопрос: что же, наконец, такое этот патриотизм, которым всякий так охотно заслоняет себя, который я сам с колыбели считал для себя обязательным и с которым, в столь решительную для отечества минуту, самый последний из прохвостов обращался самым наглым и бесцеремонным образом?».

Этот очерк, «Тяжёлый год», сегодня воспринимается как итоговая художественная оценка всех разнообразных впечатлений Салтыкова, вызванных «великой ополченской драмой» и прежде оформленных лишь в служебных бумагах. Теперь он не концентрируется на фактах и на их сцеплении, а идёт писательским путём Гоголя, как бы предваряя Лескова («Бесстыдник» появился позднее):

«И вот весь мало-мальски смышлёный люд заволновался. Всякий спешил как-нибудь поближе приютиться около пирога, чтоб нечто урвать, утаить, ушить, укроить, усчитать и вообще, по силе возможности, накласть в загорбок любезному отечеству. Лица вытянулись, глаза помутились, уста оскалились. С утра до вечера, среди непроходимой осенней грязи, сновали по улицам люди с алчными физиономиями, с цепкими руками, в чаянии воспользоваться хоть грошом. Наш тихий, всегда скупой на деньгу город вдруг словно ошалел. Деньги полились рекой: базары оживились, торговля закипела, клуб процвёл. Вино и колониальные товары целыми транспортами выписывались из Москвы. Обеды, балы следовали друг за другом, с танцами, с патриотическими тостами, с пением модного тогдашнего романса о воеводе Пальмерстоне, который какой-то проезжий итальянец положил, по просьбе полициймейстера, на музыку и немилосердно коверкал при взрыве общего энтузиазма.

Бессознательно, но тем не менее беспощадно, отечество продавалось всюду и за всякую цену. Продавалось и за грош, и за более крупный куш; продавалось и за карточным столом, и за пьяными тостами подписных обедов; продавалось и в домашних кружках, устроенных с целью наилучшей организации ополчения, и при звоне колоколов, при возгласах, призывавших победу и одоление.