Салтыков (Щедрин)

Но затем происходит почти чудо – впрочем, сходного рода чудес немало в литературе. Получив новое задание, связанное с событиями и деяниями, пережитыми и им самим, Салтыков испытывает такой прилив и творческой, и жизненной энергии, что от его «взбешённости» не остаётся и следа. Он всё успевает, причём за канцелярским и письменным столами спокойно и продолжительное время посидеть ему не удаётся. По служебным и личным причинам то и дело приходится (или хочется) куда-то ехать…

А нам все эти матримониальные метели, вьюги, а затем и грозы первых месяцев 1856 года надо как-то соотнести с тем, что уже в августе, из номера в номер в журнале «Русский вестник» начинают печататься «Губернские очерки». Ибо существующая история их создания до сих пор выглядит почти фантасмагорически: например, Сергей Александрович Макашин отверг сложившееся было в дооктябрьской щедринистике представление, что начальная часть «Очерков» была написана ещё в Вятке.

В этом есть некоторая убедительность: сама тональность рассказа, оптика взгляда повествователя вызывает ощущение, что это не письма из

провинции, а письма о провинции. Повествователь свободно летает над российским пространством, да и во времени перемещается не менее свободно. Но если согласиться с Макашиным и отнести начало работы ко времени

«между серединой февраля и началом марта 1856 года», то нам, уже знающим о предсвадебных страстях, остаётся только подтвердить вывод о каких-то особых обстоятельствах работы Салтыкова над книгой.

С. А. Макашин выяснил, что примерно с середины февраля 1856 года Салтыков, прожив около месяца в доме старшего брата Дмитрия Евграфовича, переселился в дом Волкова на Большой Конюшенной улице (сейчас на этом месте находится Ленинградский дом торговли). В этом трёхэтажном каменном доме-гостинице, принадлежавшем чиновнику Александру Волкову, Салтыков жил и ранее, в 1845 году, после окончания лицея. Как видно, недорогие номера с резными дверями и жаркими кафельными печами ему, франту и мерзляку, пришлись по нраву. Можно представить, что грело «Пушкина XIII выпуска» и само место – поблизости Невский проспект, набережная Мойки, по соседству – знаменитый Демутов трактир

, то есть гостиница, навсегда связанная с именами Грибоедова и Пушкина. Сюда первый привёз из Москвы комедию «Горе от ума», а второй здесь многократно останавливался. Именно здесь за неполные три недели, в октябре 1828 года он дописал и переписал поэму «Полтава».

Если мы верим в гений места (а с чего бы нам в него не верить?), то на исходе зимы 1856 года, в центре Петербурга, средь шума городского Салтыков обрёл то творческое уединение, то благое одиночество, которое словно бы вдруг обеспечивает чудо сотворения. Вот ведь ещё прецедент: болдинская осень 1830 года. Холерные карантины три месяца – с 3 сентября до конца ноября – удерживали томящегося жениха в арзамасско-нижегородской глуши. Салтыков внешне был свободен, но неопределённость с местом да и временем свадьбы была преодолена им сидением за гостиничным столом, превращённым в письменный. Подсчитано, что в Волковых номерах он прожил до двух с половиной месяцев, кроме того, с 9 по 25 апреля ездил в Москву и Владимир – тоже была возможность не тратить дорожное время впустую.

Так или иначе, Салтыков быстро двигался к тому радостному для всякого писателя мигу, когда будущее создание не только приобретает реальные очертания, но и может быть показано доверенным людям – родным, литераторам. Таким человеком для возвращающегося в литературу автора «Запутанного дела» стал Александр Васильевич Дружинин, с которым он приятельствовал со времён совместной службы в Военном министерстве. Когда Салтыков оказался в Вятке, они долгое время состояли в переписке, но когда к 1853 году таковая иссякла, Дружинин оставил в своём дневнике признание: «По части корреспонденции за мной много грехов. Самый сильный грех – прекращение переписки с Салтыковым, но Салтыков очень умён и, когда явится в Петербург, не будет помнить моей лености».

Сибарит Дружинин оказался прав. Он, вне сомнений, чувствовал, что натура Салтыкова не сводится к эмоциональным взрывам, доходящим до гнева («вспыльчивый, как вулкан», пишет о нём близкий друг и лечащий врач, терапевт Николай Андреевич Белоголовый). Страстное переживание событий действительности сочеталось у Михаила Евграфовича с потребностью разобраться с тем, что же он переживает.