Салтыков (Щедрин)

Тот же Белоголовый приводит в своих воспоминаниях замечательный случай, который относится к последнему периоду жизни Салтыкова и тем самым подтверждает, что этот человек до последних дней сохранял совершенно необходимый для творческого человека эмоциональный накал. «Человек он был чрезвычайно горячий и страстный, – об этом Белоголовый говорит в своих воспоминаниях о Салтыкове не раз, – в спорах сильно разгорячался, начинал говорить с окриком, но ни разу не помню, чтобы спор у него переходил, что в наших нравах, в личности, и готов был сейчас же согласиться с доводами противника, если находил их убедительными. Иногда такой конец спора у него выходил очень оригинально и даже поражал своей быстротой; например, как-то мы заспорили о даровитости и нравственных достоинствах еврейской расы; он нападал на евреев, я защищал их, доказывал, что евреи способны выставить крупных деятелей не только в банкирской и ремесленной сфере, но и в учёной, называл имена известных мыслителей и учёных и т. д.

– Да, знаете ли? – загремел М. Е., – мне уж до крайности противна в них – эта операция обрезания, которой они калечат своих детей.

– Ну, а я, вообразите, наоборот, великий партизан с медицинской точки зрения этой операции, – отвечал я. – На своих наблюдениях я убедился, что между евреями неизмеримо реже встречаются онанисты, чем между русскими детьми, и отчасти приписываю это той самой операции, на которую вы нападаете, и на этом основании нередко настаиваю на этой операции в русских семьях. И затем пояснил, почему я пришёл к такому убеждению, с такими подробностями, которые приводить здесь было бы неуместно. Я не мог удержаться от смеха, когда, вместо всякого ответа, М. Е. вскочил с кресла, стремительно подошёл ко мне и серьёзно спросил меня: “А как вы думаете, не надо ли нам обрезать Константина (его 13-тилетний сын?)”». Здесь же нельзя не сказать: эмоции эмоциями, а поступки Салтыкова-публициста очевидно свидетельствовали о его убеждениях. И потому среди многих венков на его свежей могиле на Волковом кладбище был хорошо заметен и такой, сплетённый из терниев, с надписью: «От благодарных евреев».

А пока Салтыков, прибыв в столицу, едва ли не в первый день заявился к Дружинину. Тот радостно записал в дневнике (15 января) о появлении «Салтыкова, милейшего моего товарища». Важнейшая новость: «Он женится – одним словом, разговор наш преисполнен был изумительными вещами. Я был рад страшно». Дружба была немедленно восстановлена, уже 18 января пятеро бывших сослуживцев по канцелярии Военного министерства праздновали встречу, а Дружинин и Салтыков отныне надолго не расставались.

Александр Васильевич был чуть старше Михаила Евграфовича (одному шёл тридцать второй, другой готовился отмечать тридцатилетие), но Дружинин имел несравненно более широкий литературный опыт. Его повесть «Полинька Сакс», опубликованная ещё в юности, оказалась одним из главных русских литературных событий второй половины 1840-х годов: автору удалось в запутанной любовной истории молодой жены чиновника по особым поручениям соединить многие проблемы времени и человека. Начатое Дружининым в последующие годы получило дальнейшее художественное развитие у Тургенева, Гончарова, Писемского… Природою он был наделён и другими талантами. Знаменитый остроумец, популярный фельетонист, музыкально чуткий литературный критик, а ещё гурман и женолюб. А главное, он входил в круг журнала «Современник», издания, автором которого стремился стал Салтыков, хотя в первые же недели и поделился с другом о желании иметь журнал собственный.

Но журнал – это в будущем, а пока надо пристроить куда-то «Губернские очерки». Дружинин прочёл и отозвался благоприятно: «Вот вы стали на настоящую дорогу: это совсем не похоже на то, что писали прежде». По воспоминаниям известного издателя Лонгина Пантелеева, записанным со слов самого Салтыкова, Дружинин передал сочинение друга Тургеневу с надеждой на их дальнейшее продвижение в «Современник».

Однако дело не пошло. Автору «Записок охотника» «Губернские очерки» не понравились. «Это совсем не литература, а чёрт знает что такое!» – припечатал он. Оценка эта подтверждается и более весомым свидетельством – письмом Тургенева Павлу Васильевичу Анненкову от 9 (21) марта 1857 года: «г. Щедрина я решительно читать не могу. <…> Это грубое глумление, этот топорный юмор, этот вонючий канцелярской кислятиной язык… Нет! лучше записаться в отсталые – если это должно царствовать». Написано в то время, когда сочинение Салтыкова привлекло повсеместное внимание.