Самая средняя школа 1.5

Война есть наитруднейшее подчинение свободы человека законам Бога, — говорил голос. — Простота есть покорность Богу; от него не уйдешь. И они просты. Они не говорят, но делают. Сказанное слово серебряное, а несказанное — золотое. Ничем не может владеть человек, пока он боится смерти. А кто не боится ее, тому принадлежит все. Ежели бы не было страдания, человек не знал бы границ себе, не знал бы себя самого. Самое трудно состоит в том, чтобы уметь соединять в душе своей значение всего. — Нет, не соединить. — Нельзя соединять мысли, а сопрягать все эти мысли — вот что нужно!

— Да, сопрягать надо, сопрягать надо! — уже вслух повторял Пьер. — Да, сопрягать надо, пора сопрягать.

— Запрягать надо, пора запрягать, ваше сиятельство! Ваше сиятельство, — повторил другой голос, — запрягать надо, пора запрягать…

Это был голос слуги, который немного удивился открытой карете и валяющейся рядом кочерге, но молодых людей, стоящих рядом, он не видел.

— Пьер хотел убить Наполеона, но на деле спас французского офицера в Москве, — то ли пояснял Лизе, то ли сам вспоминал роман Клим.

— Как и мы, — сказала Лиза — не так легко убить, даже персонаж. И я уже ничего не понимаю. Мы то настоящие?

И, словно в подтверждении ее слов о запутанности происходящего, снова изменилась сцена. Но теперь они не были ее частью, а наблюдали как бы со стороны. Они видели стремительно скачущий под перекрестным огнем отряд. То один, то другой падали на землю бойцы, и лошади продолжали мчаться без седоков, отбрасывая по три резких тени. Так продолжалось довольно долго, пока канонада выстрелов не стихла, а лошади сами не перешли на шаг.

Внезапно Левинсон остановил лошадь и обернулся. Все разом тоже остановились.

— Где Бакланов? — спросил Левинсон.

— Убили Бакланова…

Командир, не обращая внимание на катящуюся по щеке слезу, снова повернул лошадь и не торопясь двинулся впереди отряда.

Раздался голос автора:

— Лес распахнулся перед ними совсем неожиданно простором высокого голубого неба и ярко-рыжего поля, облитого солнцем и скошенного, стлавшегося на две стороны, куда хватал глаз. На той стороне, у вербняка, сквозь который синела полноводная речица, — красуясь золотистыми шапками жирных стогов и скирд, виднелся ток. Там шла своя — веселая, звучная и хлопотливая жизнь. Как маленькие пестрые букашки, копошились люди, летали снопы, сухо и четко стучала машина, из куржавого облака блесткой половы и пыли вырывались возбужденные голоса, сыпался мелкий бисер тонкого девичьего хохота. За рекой, подпирая небо, врастая отрогами в желтокудрые забоки, синели хребты, и через их острые гребни лилась в долину прозрачная пена бело— розовых облаков, соленых от моря, пузырчатых и кипучих, как парное молоко. Левинсон обвел молчаливым, влажным еще взглядом это просторное небо и землю, сулившую хлеб и отдых, этих далеких людей на току, которых он должен будет сделать вскоре такими же своими, близкими людьми, какими были те восемнадцать, что молча ехали следом, — и перестал плакать; нужно было жить и исполнять свои обязанности.

Опять все завертелось и продолжало крутиться пока Лиза и Клим снова не оказались в купеческом доме Железновой.

— А это что было? — спросила девушка, обрадованная, что стоит на твердом полу и в нормальном доме, а не висит над скачущими галопом кавалеристами.

— Отряд попал в окружение, и вырвалась только небольшая его часть.

— Понятно. Но там мы вообще ничего не могли сделать. Зачем нам только это показывали?

— Я не вижу какой-то системы. Здесь так все запутано, и так плохо, что хуже сделать невозможно.

— И лучше тоже, — сказала Лиза, указывая рукой на закрытые тряпками зеркала. — Железнов умер. Или его жена нашла порошок в горшке, или у нее большие запасы этой отравы.

Они подошли к комнате, в которой Васса Железнова разговаривала со своей дочерью.

— А я тебе приятное приготовила… Не для еды, а для жизни.

— Ты — всегда…

— Решила: покупаю у старухи Кугушевой дом — вот садик-то наш разрастётся, а?

— Мамочка, ой, как хорошо!

— То-то! Молодой князёк, видно, в карты проигрался…

— Хорошо как! Господи…

— Спешно продаёт княгиня. Завтра задаток внесу. Вот тебе и праздник.

— Когда ты это успеваешь? Идём, идём ужинать.

— Я — не хочу, нездоровится мне. Сейчас напьюсь малины и лягу. Ужинайте без меня!

— А — чай?

— Да, самовар подайте сюда, пить хочу. Рашель там?

— Заперлась в жёлтой комнате, тоже не хочет ужинать. Какая она неприятная стала. Важная!

— Ну иди, Людка, иди…

Железнова пробует расстегнуть ворот, ей нехорошо.

Лиза потянула Клима за рукав и тихо заговорила, хотя никто ее здесь не мог услышать.

— Не хочу смотреть. Она сейчас умрет. Ничего мы не изменили.

— И она умрет? — спросил Клим.

— И с детьми все плохо, — добавила Лиза.

— Мы здесь ничего не можем сделать.

— Но что-то нужно же делать.

— Нужно идти на прорыв, — сказал Клим.

— Как партизаны?

— Нам тоже нечего терять. Мы думали, что никто до нас не терял свой мир, но тысячи умирающих делают это каждую секунду.

Клим поднял свою светящуюся ладонь и взглядом предложил сделать Лизе тоже самое, их ладони соединились, и мир задрожал.

20.00