Самая страшная книга 2019

– Аранзон узнал, – тихо сказала Алена, – и Грановский, и Маслянников – все. Потому они все сделали, чтобы с нами в одном поезде не ехать. Нас бы тоже с поезда сняли, если бы не это. Я даже думала, они нас убьют здесь. Профессор и Аранзон. Убивают же в лагерях стукачей. И еще, – она до крови прикусила губу и продолжила: – Еще я думала, что это ты снова донос настрочил.

Богдан сморщился, будто от пощечины.

– Как ты можешь говорить такое! Ты же жена моя!

Над головами заскрипели мачтовые конструкции. Горсти песка били в плещущую холстину.

– Я тебя не люблю, – простонала Алена. Словно выблевала жуткую фразу. – Я тебя ненавижу.

Он вцепился в свои редеющие волосы. Плотно сжатые губы раскололись криком. Он кричал до хрипа, слезы лились по щекам, а она смотрела, не мигая, без капли сострадания.

– Я же ради тебя все! Всю жизнь ради тебя! Я об одном мечтал: о детях, и чтобы они гордились мною!

– Я не хочу от тебя детей, – устало откликнулась Алена. И тем же тоном сказала: – Палатка падает.

Как по команде металлическая поперечина выломалась из соединительной муфты. Ненадежное укрытие накренилось. В прореху хлынули потоки песка. Муж и жена очутились внутри полосующего урагана.

– Грузовик! – завопил Богдан.

Он захлебывался от лессовой пыли, плевался, шарил руками. Силуэт Алены растаял во мраке. Мрак бесновался, рыкал, закручивал. Сбитый с толку, Богдан брел вслепую. По коленям рубануло, подсекая. Это палатка проползла мимо, махая краями, тыча в землю погнувшимися колышками, как капризно тычет в тетрадь карандашом не желающий делать уроки школьник.

Песчинки обжигали, свежевали лицо, но куда сильнее ранили повторяющиеся в голове слова: «Я тебя не люблю».

– Алена! – крикнул он. Рот закупорил песок.

Зато среди хаоса мелькнуло пятно, и Богдан похромал туда.

Жить ему оставалось две минуты.

Три дня олгой-хорхой наблюдал за людьми.

Как они ссорятся, жрут, копошатся в земле, как играют в свои человеческие игры.

Червь зарылся в песок и следил, и запоминал. Иногда он выползал на сцементированные плиты песчаника, и солнце грело свитые кольца. Удивительно, что они ни разу не заметили его.

Ему нравилась самка. Она будила в древнем черве что-то, помимо голода. Вожделение, да. Приток слюны, которой он позволял стекать на камни. Электрические нити плелись вокруг кривящегося мокрого рта. Хвост нервно колотил о щебень.

Червю нравилось ощущать свое могучее тело, все его витки, даже собственный голод тешил его, ибо голод был сутью силы.

Сами того не зная, люди взяли его в игру. Когда самка мыла себя, когда самец подглядывал за самкой, присутствовал третий, кто созерцал с вершины, перекатываясь от нетерпения и покусывая, покалывая разрядами ядовитое жало хвоста.

Во все века скотоводы боялись олгой-хорхоя, потому что он был ползучим голодом. Но они не ведали, что олгой-хорхой был еще и ползучей похотью.

Эрекцией этой беспредельной пустыни.

Сочащийся смазкой рот причмокивал, и в черных глазах отражалась человеческая стоянка.

Под покровом бури олгой-хорхой спустился с горы, чтобы убить самца и овладеть самкой.

Последние полтора года у Алены было чувство, что она мертва. Мертвее обожаемых зауролофов мужа. И вместо того чтобы закопать, ее кости обмахивают кисточками, ее скелет вырезают из тайника заодно с куском плотной красной глины, заключают в деревянную опалубку, заливают гипсом, монолит тянут на волокушах, и Богдан ласково гладит крышку ящика-гроба, приговаривая:

– Там Аленушка, солнышко мое.

Все вокруг было гробом. Квартира, институт, купе международного вагона, отчалившего от Москвы.

За окнами мельтешили города, менялись пейзажи. Новосибирск, Красноярск, сибирские просторы, Хангайская степь. В межгорной долине примостился Улан-Батор. Святая Гора зеленела лиственницей, на закате небо приобретало лимонный оттенок.

До отъезда за Монгольский Алтай Алена прогулялась по старинным улочкам столицы. Застывала около заборов и вглядывалась в окна бревенчатых домишек, пытаясь представить, как живут в них люди. Счастливы ли?

В хошанах, дворах, состоящих из аккуратных юрт, молодые мамы укачивали детей.

Привязанность мужа раздирала рыболовными крючьями, она больше не помнила – не собиралась помнить! – что любила его когда-то.

Он нагло лгал. Не единожды он писал – да, лично писал, а не подписывал – доносы. Богдан Александров был профессиональным стукачом, мастеровитым клеветником и изворотливым кляузником. Нахамившая Алене продавщица впредь не появлялась за прилавком. Вредные соседи исчезали в неизвестном направлении. Заносчивого студента исключали…

На десятом году брака она поняла, что ее муж невыдающийся, неталантливый, непорядочный, со студенчества привыкший всего добиваться звонками и жалобами – стукач и интриган.

И кто, как не высшая сила поставила печать на чреве Алены, не позволила выносить ребенка от Богдана? Господь, в которого она не верила, или ее собственный протестующий организм?

Даже узнав о тайной страсти супруга, она тщилась смириться, найти в залежах его души причину любить.