Самая страшная книга. Лучшее

– Не могу… – вымученно улыбнулся папа. – Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме. Беги к деду с бабой и передай им: «Папа надел длаку». Они знают, что делать.

В голове закрутились слова, целые океаны слов: мальчик перебирал одно за другим в поисках тех, что могли бы изменить папино решение, и не находил подходящих.

«Как же так… как же так?!»

Папа схватился за живот и согнулся пополам. На его лбу проступили капельки пота, но самое жуткое, что его пальцы…

Его пальцы начали укорачиваться.

Они засыхали и твердели, превращаясь в заостренные наросты. Кожа сморщивалась и скрипела, и под нею слышался хруст ломающихся костей, ползавших внутри тела, будто огромные белые черви.

Папа поднял голову, и Андрейка увидел сверкающие желтые глаза, вокруг которых прорастали волоски звериной шерсти.

– Уходи… пожалуйста…

Мальчик закричал и бросился на улицу.

Его босые ноги зашлепали через грязь.

* * *

Нитка скользила в складках подзора, проворно укладываясь стежками в нарисованные карандашом линии. Сквозь белесую ткань проступали очертания лосиных рогов, похожие на церковные кресты. Старушечьи пальцы уже не чувствовали иголки, но еще помнили знакомые с детства движения.

«Ох… вот шью-шью, а кто ж этим подзором кровать-то застилать будет? Зачем же тогда…» – то и дело неуютно мелькало в голове у бабы Гали, но ее руки продолжали двигаться, – и контуры лосиных рогов с каждой минутой становились все отчетливей. Они плыли сквозь сновидения: где-то там, по другую сторону белого света, позади катящегося по небу солнца.

– Чтой-то друг наш запропастился куда, – проворчал дед Гриша, отхлебывая чай из эмалированной кружки.

Другом он называл Андрейку.

– Придет! Замучаешь дитенка!

– Дак веники старые из-под крыши выкидывать надо, усохли ведь… Два раза махнешь в бане, – и кажный лист на полу. Разве это дело?

– Оттого что машешь как дурак лапищами своими! Успеется. Пусть воду качает. Совсем заморочил голову парню. Мамка, поди, распереживалась вся, что заместо дел городских с тобой пропадает. А с чего? На что тут смотреть? Елки да кладбище – вот и вся деревня!

Баба Галя потянулась ладонью к заслезившимся глазам. Паскудная это вещь – возраст. Смахнул бы да распрямился, так нет же. Живет себе в теле, поедает силы, и никак с ним не договоришься.

Дед Гриша прищурился, высматривая что-то в окне.

– О, бежит… Растрепанный весь. И без сапог.

– Как это без сапог… – Иголка выпала из пальцев и легла концом прочь от красного угла и икон. – Свят, свят, – пробормотала баба Галя, и у нее внутри громко-громко застучало сердце.

Андрейкино лицо было белым, словно известковая стена. Он хватал губами воздух, плакал и повторял, словно заведенный:

– Папа… папа длаку надел…

«Длака».

Какое же это старое слово… Дремучее, скрипящее таежными чащобами, журчащее болотами среди травяных кочек. Танцует вокруг костров обряженными в шкуры людьми, блестит заточенными ножами и костяными наконечниками стрел. Глаза бабы Гали смотрели за темноту прожитых лет, в самую землю, где копошились мохнатые лапы Скотьего бога, укрытого среди деревьев и озер, не оставляющего звериных следов, но роняющего в травы блестящие черные волосы.

– Игоряша-Игоряша… зачем же ты так с нами… – тихо-тихо сказал дед Гриша.

– Что будет с папой? – всхлипывал Андрейка. – Он сделал плохо?

– Нет, внучек… Понимаешь… жизнь – она что лес: не бывает плохих или хороших тропинок. Есть правильные и неправильные. Папа пошел по неправильной тропинке. По очень неправильной тропинке.

Дед Гриша поднялся со стула, подошел к красному углу, ухватился за край иконостаса и потянул в сторону. Деревянные стенки задвигались. Лики заступников и мучеников падали на пол, глухо и беспомощно, словно были всего лишь дощечками с намалеванными рисунками.

За иконостасом лежал огромный лук, обмотанный шкурами зверей, а рядом с ним – колчан, из которого оперением вверх торчали длинные тонкие стрелы. Над луком была прибита вырезанная из дерева медвежья лапа с растопыренными когтями. По правую сторону висел широкий охотничий нож.

Дед Гриша снял нож, приложил его лезвием к ладони и провел сверху вниз.

На пол упали тяжелые красные капли.

Приложив ладонь к медвежьей лапе, он произнес:

– Милостив будь к нам, Волос, хозяин леса, гор и воды. Не мы за тобой пошли, – сам ты к нам пришел, поскольку подняли тебя мы в неположенный день неположенного месяца. Не поведем мы тебя по гостям и хатам, угощая едою и наливая меда, дабы отвел ты душу свою и вернулся назад в леса, послав в награду сохатых, и птицу всякую, и рыбу в реках. Пойде к тебе дитя твое, усмирить гнев стрелою острой. Прими же нас и пощади.

Дед Гриша повернулся к Андрейке:

– Ну-тка, друг, подь сюды.

В груди у бабы Гали зашевелилось что-то колючее, неуемное, поднимая воронов, дремлющих среди веток памяти.

– Не надо, Гриша! Не надо!