Самарянка

Вспомни, Матрос, как мы с тобой тогда в Грозном отстреливались. Стрелять уже нечем было. Вспомни, как мы приготовили гранату, чтобы взорвать себя, чтобы не попасть в плен. Как в мыслях распрощались со всеми, кто нас ждал. Как стали молиться, не зная ни одной молитвы, просить помощи. И вдруг появилась та обгоревшая «бэха»[69], которая вытащила нас из того ада. Всех, кто там еще живым оставался. Помнишь? Так и в жизни, Матрос. Кажется, уже все, нет надежды. Крышка! Нет никакой надежды, никакого просвета! Со всеми попрощался. На всем крест поставил. А тот, кто нам тогда «бэху» послал, и теперь ждет, когда мы позовем на помощь. Понимаешь ты это или нет? Никакое золото, никакие клады — ничто не изменит нас без Бога. И не спасет.

Матрос немного помолчал, думая над Мишкиными словами.

— Дивно ты заговорил, братан… Про Бога, про надежду… Слов-то каких нахватался! Ты мне еще про любовь и про верность что-нибудь красивое расскажи. Перед сном полезно. Как колыбельная песенка для детишек. Ну, точно философ. Вроде, не был таким… Может, и прав. Но я молиться не умею. И не умел никогда. За меня мать молится. Одна она у меня осталась на воле. Страдает сильно… Теперь, если твой Бог смилуется над нами, смогу ей чем-то помочь, утешить. А назад у меня теперь дороги нет. Хоть молись, хоть матом гни. Чалиться на киче[70] мне больше не хочется. Беглый! Вооружен и очень опасен. Ребята, которые сейчас наш след повсюду ищут, тоже знают, с кем имеют дело. Одно из двух: или мы их, или они нас. В деревянный бушлат[71]. Так-то… Спи лучше. Философ…

14. МЕДВЕЖЬЯ ТОПЬ

Беглецы продолжали идти в том же порядке. Тунгус то и дело останавливался, вглядываясь в самодельную карту. Остальным иногда казалось, что он сбился с пути и старается разобраться в нанесенных ориентирах и условных знаках.

— Смотри, Сусанин, отпилим тебе ногу, чтоб вспомнил дорогу, — мрачно шутил Матрос, осматриваясь по сторонам.

От непрекращающегося мелкого дождя все окончательно раскисло. Дарина все чаще и чаще спотыкалась, скользила ослабшими ногами на каждом лесном бугорке и готова была упасть, если б не крепкие Мишкины руки, которые ее поддерживали. Еще в землянке Мишка заметил, что Дарина заметно ослабла, стала кашлять, а к утру ее начало сильно температурить. Во сне она бредила, зовя на помощь своего отца, то странно улыбаясь и утихая.

— Сколько еще? — буркнул Матрос, видя, как вся группа постепенно выбивалась из сил, едва успевая за ловко скользящим по лесным тропам Тунгусом.

— Еще столько, полстолька да четверть столько, — осклабился он серыми сгнившими зубами, но, не встретив в угрюмых лицах своих подельников ответа на шутку, ответил уже серьезно:

— Если «аристократ»[72] ничего не напутал, то ходу часа два. Дальше — топь. Там год за два пойдет. Трудно будет, однако…

Матрос обернулся на Мишку и подмигнул ему. Потом посмотрел на обессиленную Дарину.

— Что, девочка? Это тебе не с фраерами по городским кабакам да ночным клубам бегать. Терпи, барышня.

— Не вытерпит, — вместо нее ответил Мишка. — Слаба очень. Такой бросок не для нее. Напрасно ты ее взял. Упадет — будем на горбу нести.

— И понесем, братан, — снова подмигнув ему, сказал Матрос. — На горбу. Пройдем болота — тогда и бросим.

— Как это бросим? — Мишка остановился в изумлении. — Она же с нам идет. Как это бросим, Матроскин? Когда это мы своих стали бросать?

— Мы своих и не бросаем. Только она нам такая своя, как мне тетка английская королева. Или нашему забору двоюродный плетень. Она, брат, не своя. Ни вам не своя, ни нам. Она — наш последний аргумент, последний козырь, если менты вместе с их спецназом все же упадут нам на хвост. Та что не надо меня пытаться разжалобить. Мы все игре. Выиграет тот, кто окажется сильнее, выносливее, хитрее. Лучше покрепче держи девочку, чтобы свои модные сапожки не запачкала и не споткнулась. А жалобить не надо. Я давно стал безжалостным. И к себе, и к другим…

Дарина никак не реагировала на этот разговор, который касался ее судьбы. Она шла, механически вцепившись в Мишкину куртку, с прикрытыми глазами, горя от жара.

— Отдохнуть бы надо чуток, — кивнув на нее, сказал Мишка. — Иначе не дойдет.

Так они шли еще около часа, когда дорога стала заметно круче, превращаясь в непрерывный подъем. Идти по мокрым, скользким, извилистым тропинкам, цепляясь за бесконечные корни, продираясь через поваленные деревья было еще труднее. Беглецы тяжело дышали, то и дело скользя, спотыкаясь и падая, от их мокрых спин валил пар.

Когда подъем кончился, перед беглецами открылся вид на бескрайнюю топь, поросшую мелким кустарником и карликовыми березками. Все остановились на краю высокого холма, оставив за плечами много километров сплошного леса — с его оврагами, буреломами, завалами старых деревьев. И теперь им предстоял новый, совершенно неизведанный, полный опасностей путь по ненехоженым лесным болотам.

— Вот она, Медвежья топь, — снова осклабился Тунгус.

— А чего, другой дороги не было? — спросил Мерин, тяжело переводя дыхание.