Самодержавие на переломе. 1894 год в истории династии

Буквально сразу после смерти Александра III – прямо к вечеру 20 октября – Воронцов-Дашков как-то странно сник, стал необъяснимо безучастным ко всему происходившему вокруг него. Видимо, он предчувствовал, что при новом государе ему не удастся сохранить прежней влиятельности. (Возможно, это состояние своего начальника Кривенко на следующий день и принял за расстройство по поводу манифеста.) Вечером 20 октября у Черевина состоялось бурное обсуждение вопроса, останавливаться ли по пути в Петербург в Москве, а если останавливаться, то где выставлять гроб с телом покойного императора – в кремлевском Архангельском соборе или в Храме Христа Спасителя. В дневниковой записи Шереметева за 20 октября подробно изложено это совещание. Воронцов-Дашков долго не мог принять решения: он, по замечанию Шереметева, «по обычаю в таких вопросах вял». В конце концов, его «уломали» на Архангельский собор[199]. Это решение впоследствии и было реализовано[200].

Событием, с которого Воронцов-Дашков начал утрачивать положение самого влиятельного сановника, стал разговор министра императорского двора с Николаем II. Этот разговор состоялся, по-видимому, в первые дни по прибытии императора в Петербург. При этом следует подчеркнуть, что на первый взгляд аудиенция выглядела вовсе не отлучением от престола, а напротив – оставлением в кругу наиболее доверенных приближенных. 8 ноября Шереметев записал в дневнике со слов жены Воронцова-Дашкова, что ее муж «имел откровенный разговор с государем». На замечание министра о негативном отношении к нему со стороны императорской фамилии Николай II ответил: «Я это знаю». И тем не менее однозначно высказался в пользу того, чтобы Воронцов-Дашков пока оставался на своем посту. Однако министр предупредил государя о намерении вновь поставить перед ним вопрос о своей отставке после коронации. Через два дня Шереметев узнал подробности этой аудиенции из уст уже самого Воронцова-Дашкова. «Государь удержал», – сказал министр. Из этого Шереметев сделал вывод: «Самое существенное: государь знает, что семейство не сочувствует Воронцову, и тем не менее удерживает его»[201].

Известие о том, что отставка Воронцова-Дашкова хотя и отложена, но тем не менее предрешена, видимо, стремительно разнеслось по столице. И уже через несколько дней после похорон Александра III подчиненные некогда всемогущего министра императорского двора стали позволять себе в адрес своего начальника высказывания, немыслимые всего лишь несколькими днями ранее. 15 ноября Половцов занес в дневник историю, поведанную ему в тот же день членом Государственного совета А. К. Имеретинским. По словам последнего, министр императорского двора сказал обер-прокурору, что сам лично писал Манифест 20 октября. Однако «Вяземский, на скромность которого Воронцов напрасно рассчитывал», принялся утверждать, что именно он сочинил манифест. Затем, «когда это известие распространилось», подчиненный Вяземского Н. А. Ваганов стал выставлять себя «истинным автором манифеста»[202].

Существует еще одно объяснение ослабления Воронцова-Дашкова после смерти Александра III. Его привел в своих воспоминаниях Кривенко. Он считал, что Воронцов-Дашков пытался отговорить Николая II от свадьбы во время траура, однако молодой император «закинулся, остался недоволен», эта история спровоцировала «охлаждение» государя к министру императорского двора: «Он почувствовал в нем опекуна, человека, знавшего его с пеленок, относившегося к нему как бы по-отечески, покровительственно». Мемуарист считал, что «трещина», возникшая по причине «протеста» Воронцова-Дашкова против «торопливой свадьбы после смерти отца», далее лишь увеличивалась. Однако главная причина разрастания «трещины» заключалась именно в «стеснительности», ощущавшейся императором из-за «выявления своей слабой воли по адресу человека, так близко стоявшего к отцу, пользовавшегося полным его доверием, больше того – дружбой». Государю «казалось, будто его собираются [водить] на помочах, как маленького, когда он считал себя большим». По словам Кривенко, «приблизительно так» трактовал ухудшение своих отношений с Николаем II сам Воронцов-Дашков [203].

Таким образом, налицо две версии ослабления влияния Воронцова-Дашкова – Шереметева и Кривенко. Безусловно, автор дневника был гораздо более близок к министру императорского двора, нежели мемуарист, тем более что старший сын Шереметева – Дмитрий – был женат на дочери Воронцова-Дашкова Ирине. Однако одна версия может вовсе не противоречить другой. Шереметев излагал ситуацию спустя всего несколько дней после кончины Александра III, а Кривенко мог передавать слова Воронцова-Дашкова, сказанные гораздо позже, когда многое в отношениях министра и царя уже сильно изменилось. Хотя не исключена и определенная предвзятость оценок в воспоминаниях, написанных в советское время с явным прицелом на публикацию.