Самодурка

— Понимаешь, я всегда жила как хотела. Чтобы, этак, закусив удила, настоять на своем. Во всем! Очень часто наперекор всему — близким людям, обстоятельствам… даже самой себе! Да, очень часто во вред себе. Лишь бы победить, лишь бы оседлать жизнь! Знаешь, этакая осатанелая баба, которая вопит: «По щучьему веленью, по моему хотенью стань передо мной как лист перед травой!» Это же кошмар, Грома!

— Видишь, все-таки поняла.

— Погоди, не перебивай. Как припекло… я обет Богу дала. Мы всегда так: творим, что хотим, а потом к Богу кидаемся. Мол, запутались, помоги! А потом опять за свое. Так всю жизнь и качаемся посередине. Как маятник.

Георгий не перебивал и молча глядел на нее. Глаза его лучились ясным ровным огнем.

— Эй, не смотри так! Ты меня сейчас своими глазами сожжешь!

Он улыбнулся и успокаивающим жестом прикрыл её ладонь своею.

— Грома, грош мне цена, если так запросто, с такой легкостью в самой себе перескакиваю. Из света во тьму. С белого на черное… Перекати поле. А я не хочу кататься! Я свечкой в храме хочу стоять! — её губы кривились, подбородок дрожал.

— Ну-ну… — он подлил ей томатного соку в стакан, положил на тарелку из банки соленых огурчиков. — Ты закусывай, не забывай. Днем-то обедала?

— Не-а.

— Ну вот! Ешь-ка как следует. Сейчас ещё колбаски подрежу.

— Да не надо мне колбасы! Можешь ты меня выслушать, я же никогда никому… Это же самое главное, неужели не понимаешь?

Она в сердцах треснула кулаком по столу, но тут же осеклась, испугалась…

— Ой, извини! Чего доброго, Лиду разбудим…

— Не разбудим — она спит крепко. Ты говори, говори — ночь у нас длинная.

— Грома, понимаешь… Я мстить хочу одному… в общем, одному гаду. Он и вправду гад, ты не сомневайся!

— А я и не сомневаюсь.

— Ну вот, планы мести лелею. Это что ж… по-христиански? Я же знаю, что мстить грешно, что мстит только слабый. Мелкий никчемный нуль. У которого за душой — ни силы, ни света… одна чернота. Выходит, я и есть этот нуль.

— Ты уже отомстила?

— Нет пока…

— Ну вот. Значит пока ты и есть сильная и светлая!

— Но… понимаешь, как я могу… у Бога просить. Когда надо нам — мы в церковь бежим, свечки ставим. А хорошо все — какое там! Почему мы даже к вере относимся так потребительски? Поверху идем, цветочки срываем… значит, плодов-то нам не видать!

— Это ты верно сказала — не видать. Вглубь идти… сложно это. Не каждому по плечу. Это ведь черная работа, неблагодарная… Результатов никто не видит. Прихвастнуть, понимаешь, нечем! Да и время такое — внешнее все в цене. Хотя… так оно всегда было. Было и будет. А ты не гляди на это — ты иди себе… Ползи по своей дорожке. Сначала ползи, а потом, как окрепла, — вставай, распрямляйся… И начнешь подниматься по лесенке, которую никто не видит. Она там, внутри, где огонек теплится. Ты душе своей верь — она не обманет. Это ведь она до тебя достучалась, домучилась?

— Она.

— Вот и первый шаг!

— Ты думаешь?

— Она ещё спрашивает… Радуйся, свет! Любуйся, глядя на бабочек! А счастье… Сама ведь сказала мне, чего хочешь. Чтоб не болтаться перекати полем, а стоять на ветру как свечечка! Просто светить, просто быть. Остальное — приложится…

Заворчала во сне собака.

— Что, Чара, детишки снятся? За первенца своего будь спокойна — в надежных руках! Ну, давай озаримся… За тебя, ангел мой!

7

Эти озаренья довели до того, что утром Надя с трудом добралась до театра. Георгий буквально доволок её на метро — на такси в этот раз денег у самого не было — и заставил клятвенно пообещать, что она не станет совершать никаких резких движений, а к вечеру, — как доберется домой, позвонит.

Еле передвигая ноги добралась она до гримуборной, переоделась и встала к станку.

«Перегаром, наверное, несет на весь зал, — морщась, подумала Надя. — И как только меня по дороге не вывернуло — загадка, честное слово!»

Голова раскалывалась, сердце бухало и кололо…

Инна Георгиевна, проходя мимо нее, скривилась.

— Да-а-а, мадам! Дамы не уступают кавалерам… Если ещё раз позволишь себе явиться на класс в таком виде — выгоню! Без разговоров…

Кое-как дотянула до начала упражнений на середине, а когда первая группа встала на маленькое адажио, тихонько отошла в сторону. Отерла лицо полотенцем, постояла с минутку у зеркала и, накинув халат, вышла из зала.

Это было смерти подобно!

Все-таки её вырвало прямо в раковину гримуборной — хорошо, что никто не видел… В двенадцать на верхней сцене должна была начаться репетиция «Сестры Беатрисы», и Надя решила загодя туда подняться.

Петер уже сидел там — один в пустом зале — и что-то читал. Надя незаметно приблизилась, встала рядом.

— Добрый день, Петер.

Она не знала как себя с ним вести. То ли она для него и вправду не пустое место, то ли — артисточка каких много… Одна из тех бесчисленных, с которыми он переспал. Он — известный европейский хореограф, фигура, а она… невесть кто. Рядовая танцовщица, которую он вытащил чуть ли не из кордебалета, главную роль дал и — понятно, само собой! — затащил в постель. За все надо платить. Вот, дескать, пускай девочка платит!

Он вздрогнул при звуке её голоса. Побледнел. Вскинул голову.