Самое родное (рассказы)

одеваться. Сафиат накинула и а голову платок и

вышла во двор, опередив немцев. Вдыхая обжигающий

воздух декабрьской ночи, она быстро прошла в угол

двора и спряталась за столб.

Ветер спадал. Ночь была морозная, молчаливо-

настороженная. Тихо потрескивал голубой лед на

реке. Сверкающие инеем леса, древняя башня на

скалистом обрыве — все было погружено в глубокое

молчание.

Пьяно пошатываясь, кутаясь в теплые шарфы,

солдаты высыпали во двор. Военкома подталкивали ав-

-томатами в спину. Потом один солдат несколько раз

плеснул на одежду Василия бензином из бутылки и

поднес к нему зажженную спичку.

Стеганный ватник на военкоме вспыхнул синим

пламенем. Василий рванулся в сторону, потом с

разбегу бросился на земь и стал кататься по снегу.

Дикий хохот, свист и улюлюканье разорвали тишину

ночи. Сафиат выбежала из своего укрытия, сорвала с

головы платок и бросила его к ногам офицера. Упас

перед ним на колени, она горячо заговорила:

— Не убивай... Сын он мне... Мой сын... Не

убивай!

Священный обычай: если женщина открывала

перед мужчиной голову и бросала к его ногам

платок — это отводило даже кинжал неумолимой

кровной мести...

Офицер оттолкнул Сафиат и ударил ее ногой в

спину. Василий продолжал бороться за жизнь.

Последним усилием воли, он, сверкая глазами, поднялся

перед своими убийцами. Бессмертный в своей

ненависти, прекрасный в своей смеоти.

Солдаты испуганно шарахнулись в стороны и на

мгновение затихли. Офицер медленно поднял руку и

трижды выстрелил в упор...

А перед рассветом Сафиат, как всегда, затопила

печку, вынесла помои, нарубила дров. За два месяца

солдаты привыкли к ее деловитому молчанию, к

широкой медленной походке, к спокойным движениям.

Некоторые, разбуженные ее возней, открывали глаза,

но, увидев знакомую фигуру, возившуюся у печки,

поворачивались к стенке и, накрывшись с головой,

засыпали.

Налив молока в кофейник, Сафиат тихо открыла

дверь и вошла в комнату офицера. Бесшумно

поставив на стол кофейник, как делала каждое утро, она

прикрутила ночник и остановилась у изголовья

офицерской постели. Офицер тяжело, прерывисто дышал.

В тусклом свете ночника Сафиат увидела слипшиеся

светлые волосы, неприятно белую шею, на которой

пульсировали синеватые жилки.

Решительным движением она вытащила из-под

Платка топор, которым рубила дрова, и точно расчи-

гаг. удар. с силой опустила его...

В саду под ногами часового мерно поскрипывал

снег, из-за двери доносилось храпенье солдат.

Тяжелыми толчками стучало сердце старухи.

Она снова вышла во двор. Часовой у сарая

посмотрел на старуху и с наслаждением подумал о том,

что скоро утро, его сменят и он будет есть хрустящий

ароматной"коркой свежеиспеченный хлеб. Он потуже

затянул широкий шерстяной шарф на шее,

прислонился" к стене сарая и задремал, предвкушая близость

утра и сладкого сна.

Как могучее дерево, обугленное ударом молнии,

чернел на снегу труп военкома.

Сафиат неслышно подошла к часовому и ударила

его обухом в затылок. Он мягко сполз по стене и

упал перед дверью сарая. Она оттащила труп и

открыла дверь.

В сарае зашевелились. Ветер прошумел в голых,

обледеневших ветвях сада. Ласково, как говорят с

детьми, Сафиат прошептала:

— Только не шумите... тихо... тихо.:.

Ветер памел в углах сарая сверкающие снежные

курганчики. Дленные жались друг к другу и молча

смотрели на старуху с растрепанными седыми

волосами, с большим топором в руках.

Шагнув вглубь сарая, Сафиат взяла одного из них

за руку и сказала тихо:

— Пойдем туда, — показала она на заснеженную

башню. — Я поведу вас, я знаю дорогу...

Бережно подняв труп военкома, люди пошли за

Сафиат. Она вела их к скале, на которой высилась

неприступная старинная башня...

НАСТОЯЩАЯ ДОЛЖНОСТЬ.

Звеньевой» — так его называли все: и председа-

тель колхоза, и бригадир, и пионеры, которые

помогали его звену. Казалось, он и сам гордился этим

именем. Высокий, широкоплечий, он в свои тридцать-

лет напоминал кряжистый, рослый дуб.

И вот, этого здорового человека не пустили на

фронт, а оставили с женщинами копать картошку.

Все его товарищи еще в июле ушли в действующую

армию, а он остался и считал себя кровно

обиженным.

Осенью сорок первого года в колхозе осталось

мало настоящих работников. Москва готовилась к.

великой битве, и со всех сторон бескрайной Родины

день и ночь тянулись эшелоны к столице. А Николай

остался с женщинами, стариками и детьми. По

вечерам, когда стан затихал, его просили что-нибудь

рассказать, но он молча кутался в бурку и, упершись

длинными ногами в стену шалаша, засыпал.

— Обидели его, на фронт не взяли, — объясняла

детям Замират, лучшая колхозница из звена Николая,

Иногда ночью Николай уходил на край кукуруз-

ного поля, садился на землю и гладил лохматую

морду старой-престарой лошади.

— Списали нас обоих, друг Серко, — говорил он

горестно, — тебя председатель от работы отстранил,

мне войну не доверили.

Серко тепло и шумно дышал ему в лицо, касаясь

влажной обвислой губой его небритой щеки. А днем,

насупив брови и ни с кем не разговаривая, Николай.

18

выполнял по пять норм, и колхозницы его звена не

успевали убирать за ним картошку. Он работал легко

и быстро, далеко отшвыривая перерезанные лопатой

картофелины. При этом он говорил: