Самое ужасное путешествие

Поджечь наши спальные мешки не так-то просто – и мы смело вставляем в них зажженный примус, чтобы ускорить процесс оттаивания, однако толку мало. На пути туда мы по утрам жгли примус еще находясь в мешках, вечерами также не гасили его, пока не влезали в них или, в худшем случае, пока не раскрывали клапан мешка. Но сейчас у нас нет керосина для подобных излишеств, только в последние день-два можно так себя побаловать.

Думаю, что даже тяжело больному вряд ли бывает хуже, чем было нам в спальных мешках, в которых мы тряслись от холода до боли в спине. Мало того, на обратном пути за ночь руки в мешках приходили в плачевное состояние: спать приходилось в варежках и полуварежках, из ледяных они превращались в мокрые, соответственно, и руки становились, как у прачек, – белые, влажные, все в морщинах. Начинать с такими руками рабочий день – чистое горе. Нам очень хотелось иметь для рук и ног несколько мешков сеннеграсса, обладающего великим достоинством, – из него вытряхивается влага; но этого богатства хватило лишь для наших многострадальных ног.

Тяготы обратного пути поблекли ныне в моей памяти, да и тело мое не реагировало на них так остро, как в начале пути: оно притерпелось к ним и было слишком для этого слабо; полагаю, что то же относится и к моим товарищам. В тот день, когда мы спустились к пингвинам, мне уже было безразлично, упаду я в трещину или нет, а с тех пор на нашу долю выпало немало самых тяжких испытаний. Помню, что мы дремали на ходу, и я просыпался, натыкаясь на Бёрди, а он – на меня; Билл, шедший впереди на правах рулевого, умудрялся бодрствовать. Помню, что мы начинали клевать носом, сидя в ожидании обеда в относительно теплой палатке, с кружкой или примусом в руках. Помню, что спальные мешки настолько оледенели, что им уже не причиняла вреда вода или похлебка, переливавшаяся через край искалеченного котла во время приготовления пищи. Они пришли в такое состояние, что после утреннего подъема их никак не удавалось свернуть обычным образом. Мы спешили как можно шире раскрыть мешки, прежде чем мороз намертво их стянет, и, сплющив мешки как можно больше, грузили на сани. Втроем поднимали каждый мешок, смахивающий на плоский гроб, но, пожалуй, намного более жесткий. Помню также, что, располагаясь на ночлег при температуре всего лишь в – 40°, мы совершенно серьезно предвкушали теплую ночевку, а если к утру она падала до – 51 °C, то нам это было ясно без слов. Дневной переход по сравнению с ночным отдыхом казался благом, хотя на самом деле и то, и другое было ужасно. Мы находились на пределе человеческих возможностей, но шли, и шли много, и ни разу я не слышал ни одного слова недовольства, жалобы, упрека. Дух самопожертвования в партии выдержал самые серьезные испытания.

Мы все ближе и ближе к дому; каждый день отмахиваем большой кусок пути. Выдержать, во что бы то ни стало выдержать! Ведь остается всего-навсего несколько дней: шесть, пять, четыре… теперь, может быть, даже три, если только не помешает пурга. Наш главный дом вот за этим хребтом, над которым вечно собираются туманы и бушуют ветры, а там, дальше, скала Касл. Завтра скорее всего откроется холм Обсервейшн, позади которого стоит аккуратно отделанная хижина экспедиции «Дисковери». Не исключено, что наши товарищи догадаются доставить туда с мыса Эванс несколько сухих спальных мешков. Наши злоключения закончатся у края Барьера, а до него рукой подать. «Сам взвалил себе на шею, так давай теперь терпи», – проносится все время у меня в голове.

И мы вытерпели. С каким теплом я вспоминаю об этих днях! О том, как подшучивали над шапкой Бёрди. Как напевали мелодии граммофонных записей. С какой искренностью сочувствовали товарищу, отморозившему ноги. Как великодушно улыбались неудачным остротам и подбадривали друг друга грядущим отдыхом в теплых постелях. Мы не забывали слова «пожалуйста», «благодарю», неукоснительно соблюдали все нормы поведения, которые связывали нас с цивилизацией, а в той обстановке это значило очень много. Когда мы, пошатываясь, ввалились в дом, клянусь, мы еще сохраняли чувство собственного достоинства. И не теряли самообладания, даже обращаясь к Богу.

Сегодня к вечеру мы, может быть, достигнем мыса Хат; поэтому дольше обычного жжем свечу; не стесняясь, расходуем керосин – этот бачок послужил нам верой и правдой, а ведь одно время мы опасались, что керосина и свечей нам не хватит. Утро ужасное: – 49 °C, это при нашем-то теперешнем состоянии! Но ветра нет, и край Барьера должен быть близко. Поверхность становится тверже, попадается несколько борозд, выеденных ветром, кое-где верхняя корка льда отстала и задирается вверх. Сани пошли резвее – мы всегда подозревали, что где-то здесь Барьер снижается. Под ногами твердый снег, в буграх, мы шагаем как бы по перевернутым большим мискам, скользя на них, но зато ноги, не вязнущие в рыхлом снегу, отогреваются. Вдруг впереди сквозь завесу мрака пробиваются отблески света. Край Барьера – мы спасены!