Самое ужасное путешествие

Спускаем сани по снегу на морской лед и попадаем в тот же нисходящий поток холодного воздуха, в котором пять недель назад пострадали мои руки. Миновав его, ставим лагерь и едим; температура уже поднялась до – 42 °C. Огибая на последних пяти километрах мыс Армитедж, прямо чувствуем, как теплеет. Втаскиваем сани на припай; откапываем из-под снега дверь старой хижины. Внутри, кажется, довольно тепло.

По мнению Билла, когда мы придем на мыс Эванс – то есть завтра вечером! – нам не следует ночевать в теплом помещении. Надо постепенно акклиматизироваться, день или два провести с этой целью в палатке около дома или в пристройке к нему. Но я уверен – в глубине души у нас таких намерений никогда не было. Кратковременное пребывание на мысе Хат также не склоняет к подобному аскетизму. В доме все как было, когда мы отсюда уходили, – ни спальников, ни сахара никто не прислал, но зато сколько угодно керосина. Ставим прямо в комнате сухую палатку, оставшуюся от похода по устройству складов, разжигаем два примуса, садимся, сонные, на спальные мешки и пьем какао, без сахара, но настолько крепкое, что на следующий день на него и смотреть не хочется. Совершенно счастливые, задремываем после каждого глотка. Так проходит несколько часов, и мы уже подумываем о том, как бы провести остаток ночи вне спальников, но не решаемся: для этого кто-нибудь должен следить за горящим примусом – без него мы можем обморозиться, – а ни один не уверен, что сумеет бодрствовать. Билл и я затягиваем песню. Наконец уже в полночь залезаем в мешки, но выдерживаем в них недолго: в 3 часа ночи без всякого сожаления покидаем их и уже собираемся тронуться в путь, как вдруг слышим завывание ветра. Это не предвещает ничего хорошего, мы забираемся снова в палатку и дремлем, дремлем… В 9.30 ветер стихает, в 11 мы выходим. Нас поражает яркий свет. Только на следующий год я понял, что слабый сумеречный свет, появляющийся во второй половине зимы, нам в походе заслоняли горы, под которыми мы шли. Сейчас, когда между нами и северным краем горизонта, за которым скрывается солнце, нет никаких преград, мы впервые за много месяцев ясно все видим и с удовольствием любуемся красивыми волнистыми облаками.

Мы тянули сани что есть мочи и делали около трех километров в час; первые 3 километра шли по плохой поверхности, словно посыпанной солью, одолели крутые твердые склоны больших заструг и попали на хорошую поверхность. Мы спали на ходу. К 4 часам пополудни проделали 13 километров, оставив позади Ледниковый язык. Около него устроили ленч.

Когда в последний раз в этом походе начали сборы, Билл произнес спокойно: «Хочу поблагодарить вас обоих за все, что вы сделали. Лучших спутников я бы не нашел, и более того – никогда не найду».

Я горжусь его словами.

«Антарктическая экспедиция» – только звучит страшно, а на самом деле она часто бывает легче, чем себе представляешь. Но этот поход выявил, сколь беден наш язык: нет в нем таких слов, которыми можно было бы передать весь пережитый нами ужас.

Мы тащились еще несколько часов, стало очень темно. Возник спор по поводу того, где находится мыс Эванс. Но наконец мы его обогнули. Было, наверное, часов десять-одиннадцать вечера, кто-нибудь мог нас заметить на подходах к дому. «Надо растянуться, чтобы было видно – идут трое», – сказал Билл. Вот уже мыс остался позади, мы пересекли приливно-отливную трещину, взобрались на берег, приблизились к двери хижины – навстречу ни звука. Тихо в стойлах, не лают привязанные выше в снегу собаки. Кончен наш путь, мы освобождаемся от обледенелой сбруи, помогая друг другу, – это, как всегда, занимает много времени. Раскрывается дверь: «Боже мой! Партия с мыса Крозир!» – произносит кто-то и исчезает.

Так завершилось самое ужасное путешествие.

Читатель вправе задать вопрос, что же сталось с теми тремя пингвиньими яйцами, ради которых трое людей триста раз на дню рисковали жизнью и напрягали все силы до наипоследнейшего предела человеческих возможностей.

Покинем на минуту Антарктику и перенесемся в 1913 год, в музей естественной истории, что в Южном Кенсингтоне. Я предупредил письмом, что в такой-то час собираюсь привезти яйца. Действующие лица: я, Черри-Гаррард, единственный из троих, оставшийся в живых, и Привратник, или Первый Хранитель Священных Яиц. Я не передаю его приветствие дословно, но суть можно выразить следующим образом:

Первый хранитель. Кто вы? Что вам угодно? Здесь не магазин по продаже яиц. Что вам за дело до наших яиц? Вы хотите, чтобы я вызвал полицию? Вас интересует крокодилье яйцо? Ничего ни о каких яйцах я и слыхом не слыхивал. Вам следует обратиться к мистеру Брауну; яйцами ведает он.

Иду к мистеру Брауну, который ведет меня к Главному Хранителю, человеку с внешностью ученого, обладающему манерами двух видов: приторно любезными по отношению к Важной Персоне (думаю, какому-нибудь Ротшильду от естествознания), с которой он ведет беседу, и грубыми (даже для чиновника от науки) по отношению ко мне.