Самое ужасное путешествие

Ночью было – 45°, а рано утром при выходе со стоянки – 44 °C. К полудню мы поднялись на мыс Террор, и вскоре нам открылся Эребус. Это был первый по-настоящему светлый день, хотя оставался еще целый месяц до появления солнца из-за горизонта. Не могу передать, какое облегчение принес нам дневной свет. Мы пересекли мыс по более широкой дуге, чем на пути туда, и оставили внутри нее все те хребты, на которых тогда три дня бедовали в пургу.

На следующую ночь мороз достиг – 54 °C; мы вернулись в безветренную бухту Барьера с ее низкими температурами, рыхлым снегом, туманами и дымками, с большими участками оседания наста. В субботу и воскресенье, 29-го и 30-го, мы, как всегда обледеневшие, брели с раннего утра до позднего вечера по этой снежной пустыне, радуясь тому, что скала Касл на глазах растет. Изредка то поднимался ветер, то ложился туман, но ненадолго. Силы наши убывали, только сейчас мы понимаем, как тогда ослабли. И тем не менее мы медленно, но верно продвигались вперед, делая по 7–12 километров в день. А на пути туда, применяя челночный способ, не могли одолеть за день больше 2,5 километра на этом отрезке пути. Заранее боялись его, он же оказался намного лучше, чем в тот раз: снег стал менее рыхлым и зернистым, лучше были заметны участки оседания – это такие участки, где наст проваливается под ногами. Обычно они занимают площадь около 18 метров; только ступишь ногой на его край – и верхняя ледяная корка оседает в пустоту на 5–7 сантиметров с тихим звоном, который сразу настораживает: нет ли поблизости трещин? Сейчас мы пересекали местность, где такие участки попадались часто. Один раз, пока Билл разжигал в палатке примус, я провалился ногой в проделанную мною же яму. Это вызвало значительное оседание: сани, палатка со всем ее содержимым и мы сами опустились примерно на 30 сантиметров, вызвав перезвон, который разнесся на много километров вокруг. Мы долго прислушивались, минуты три, не меньше, пока не начали замерзать.

На ходу мы время от времени останавливались, прямо в упряжи, уронив поводья в мягкий снег. Стояли, тяжело переводя дыхание, прислонившись спиной к поклаже – наваленному горой смерзшемуся снаряжению. Ветра не было, лишь изредка проносились легкие его дуновения; дыхание, вырываясь изо рта, превращалось с потрескиванием в изморозь. Разговоров никаких, только самые необходимые замечания. Уж не знаю почему не замерзал язык, но зубы с удаленными нервами у меня раскалывались на части. Так мы шли после ленча часа три.

– Как ноги, Черри? – интересуется Билл.

– Очень замерзли.

– Так и должно быть. У меня тоже.

Бёрди никто не спрашивал: с первого до последнего дня похода у него на ногах ни одного обморожения.

Полчаса спустя, продолжая идти, Билл повторяет вопрос. Я отвечаю, что совершенно не чувствую ног. У Билла одна нога еще сохраняет чувствительность, но вторая онемела. Пора ставить лагерь, считает Билл. Впереди еще одна ужасная ночь.

Мы освобождаемся от упряжи, Билл же прежде всего снимает меховые рукавицы, бережно расправляет смерзшиеся мягкие части (хотя вообще-то их не так легко разгладить на воздухе) и кладет на снег перед собой – этакие две черные точки. Его настоящие рукавицы пропали, когда разлетелась крыша, эти же, тонкие, из собачьего меха, предназначены служить лишь вкладышами; красивые и приятные поначалу на ощупь, они годятся, пока сухие, для того чтобы, например, закручивать винты теодолита, но для ремней и завязок это слишком тонкая вещь. Но без них Билл и вовсе пропал бы!