Самопревосхождение

Люди, которых удовлетворяло обыденное и дообыденное представление о жизни, а также те, кто хотел ими управлять и всеми способами стремился сохранить свою материализованную власть над миром, – были ему глубоко чужды. Даже тогда, когда они приглашали его, «новичка», в свою команду.

Разговаривая, мы прогуливались по усадьбе, «в тихий час», когда дети после обеда отдыхали, занимались кто чем хотел – «по интересам» или негромко играли небольшими группами. Захария  уверенно вёл меня по тропинке вверх к невысоким скалам, живописно нависающим над узкой рекой. В этом месте она делала крутой поворот, и её быстрое течение, изредка прерываемое небольшими валунами, создавало приятный, неторопливый шум. Висячий мост гостеприимно звал всех желающих на противоположный берег, где поднимался поросший лесом и мхами холм, а вдали виднелись знаменитые альпийские луга и фруктовые сады.

—

Ася как-то сказала, – прерывая наше недолгое, ненавязчивое молчание, заговорил я, – у таких людей, как Марк, вполне возможно «явил себя божественный ген», который у современного человека, по большей части, существует всё ещё в зашифрованном виде в ДНК. Это нечто вроде «непробудившейся» или «непробуждаемой» до поры Мудрости Вселенной, то, что в народе ещё называют «искрой Божией».

—

Вполне возможно, – задумчиво ответил Захария, – тем более, что пробуждение, если и происходит, то на фоне мощной духовно-физической катастрофы, которую в полной мере ощутил Марк, лишившись самого дорогого своего сокровища – свободы. В любом случае на поединок героя с судьбой он пошёл с открытым забралом и бесстрашием, прекрасно понимая, что такая схватка может закончиться не только победой, но и гибелью. Так, по крайней мере, описывает подобные события вся мировая литература. – Захария вдруг тихо, неожиданно засмеялся. – Это, в конце концов, и потрясло, и доконало нашего уважаемого г-на Саймона Грея, что, разумеется, делает ему честь.

—

Что именно? – спросил я, от души желая, чтобы Захария продолжил свои размышления и комментарии по поводу волнующих меня сейчас событий.

—

Справедливости ради, должен сказать вам, Ника, это потрясло и меня. – Прищуренные карие глаза Захарии весело поблёскивали. – Я имею в виду самоотверженную готовность Марка противостоять – всему! – что не соответствовало его идеалам, составляющим нерушимый нравственный стержень личности. Онато, эта готовность, и производит, вероятно, в человеке некую особую энергию или «вещество» (как сказал один известный писатель, по-моему, о декабристах), «вещество идеализма», которое в таких экстремальных состояниях и у таких людей «обильно выделяется», а также может быть передано тому, кто готов его воспринять. Оказывается, есть ещё на свете люди! – Захария гордо выпрямился. – Пусть их не так много («но ведь довольно и тысячи», как вы изволили написать), и они видят то, чего нет, гораздо более ясно и отчётливо, чем то, что есть…

—

Вы имеете в виду…

—

Да, конечно, – честь, отвагу и решимость, полноту дерзания и силу духа, – как и способность отдать во имя собственного понимания этих «невидимых сокровищ» всё, даже жизнь. Отсюда и возникает, вырастает то естественное величие поступка, которое в конечном счёте приводит истинного героя к абсолютной победе, будь то драма или трагедия.

—

Но неужели всё, что вы сейчас сказали, – воскликнул я, – действительно может быть отнесено к Марку и Саймону? Да, не совсем обычным, но всё-таки живым, не литературным и вовсе не безупречным людям?

—

Почему нет? Границы наших способностей лежат далеко за пределами нашего воображения. Так что человек, порой, бывает способен на многое, в том числе…

Захария вдруг прервал себя и с тонким прищуром посмотрел на меня.

—

А знаете, что сказал Саймон? Нет? Я вам скажу: Как так получилось, что я, старец, адски боюсь смерти, цепляюсь за жизнь, беспрерывно ищу тех, кто может её продлить, просто физически продолжить моё существование, даже не задумываясь ни о какой «духовной составляющей», о которой постоянно говорит ваш Марк. А он! Человек в три раза моложе меня, красивый, здоровый (депрессия – не в счёт!), умный, вполне возможно, гениальный, любящий жизнь во всех её проявлениях, – своих простых, кротких родителей, свою первую любовь, девушку, живущую где-то там, в Белоруссии, и, возможно, уже забывшую о нём, которой он тем не менее до сих пор посвящает взволнованные, полные искреннего чувства, стихи (это мы узнали из его досье), фанатично преданный науке, наслаждающийся самим процессом творчества… – И он готов умереть?! За что? За «свободу»? «Чистоту» каких-то нравственных принципов? Их что, можно потрогать, купить, подарить, если угодно? А ведь мы готовы были платить ему любые деньги, только чтобы он раскрыл эти проклятые «секреты долголетия». Ну, и так далее, – закончил, смеясь, Захария, а я лишь подхватил нить разговора:

—

Думаю, вы, как художник, теперь сами добавили суховатому, практичному господину своей собственной выразительности и эмоциональности. Вряд ли он мог так сказать.

—