Самопревосхождение

Только после того, как мы проехали Польшу, Захария, который до этого был полностью погружён в себя, а я не смел его

тревожить, заговорил своим глубоким, низким голосом, неожиданно молодо и проникновенно зазвучавшим:

– В Кракове, где-то в конце 70-х – начале 80-х годов, я впервые и увидел Сонечку… – Он опять замолчал, на этот раз ненадолго. – Туда приехала наша группа театральных работников сцены из самых разных городов, тогда ещё Советского Союза, – декораторы, осветители, художники по костюмам, инженеры, – вместе с одним молодым режиссёром и небольшой театральной труппой из Петербурга (тогда – Ленинграда). Мы знали, что Краков был самый театральный, и не просто прогрессивный, но смело авангардистский город во всей Восточной Европе, и считали громадным везением участие в творческой встрече, специально устроенной для нас коллегами. Ах, какое это было замечательное путешествие!

Захария теперь уже весело поглядывал на меня и я, естественно, ожидал продолжения.

– Мне было чуть больше двадцати лет, вокруг – множество привлекательных, талантливых, юных девушек, но! – влюбился я сразу и бесповоротно в неё, в Сонечку, хотя она была намного старше меня. Но какое это имело значение, если она была так прекрасна! – воскликнул он с чувством.

После этого возгласа последовала такая эмоционально наполненная пауза, что я только и мог тихо вздохнуть от восхищения. Между тем, Захария продолжал рассказ – то ли для меня, то ли для себя самого, а, может быть, и для невидимого собеседника:

– Мне нравилось в ней всё: тонко обрисованное лицо и лёгкая походка, густые длинные волосы, собираемые иногда в сложную причёску, но чаще отпускаемые на свободу по плечам и спине, доходящие почти до пояса. И то, как она двигалась, смотрела, тихо разговаривала или улыбалась этими удивительными синими глазами…

Захария мечтательно откинулся на спинку дивана, чтобы с откровенной гордостью, но и с сожалением, очевидно, адресованным мне, произнести:

– Жаль, что вы не видели её тогда!

– Но я видел портрет Аси и сначала даже решил, что это – Софья Алексеевна в молодости.

– Нет, нет, – живо откликнулся Захария, – я тоже пытался её рисовать и делал это постоянно. У меня в Ереване есть целая галерея портретов, но должен вам заметить как профессиональный художник, – передать её живое, вечно меняющее свои черты очарование, как будто специально создаваемое, даже не знаю, кем, но точно не ею одною, – наверное, не только я, никто не в силах.

В этот момент взгляд и мысли Захарии устремились куда-то очень далеко, но вскоре он вернулся ко мне:

– Лишь однажды Художнику удалось соединить мир Природы и Духа, красоты Небесной и Земной, и возникла «Сикстинская Мадонна»… Однако, это случается не часто, может быть один раз в пятьсот лет. – Лицо его освещалось мягкой, тёплой улыбкой. – А Сонечка, наверное, как и та далёкая возлюбленная Рафаэля, – она тоже каждым взглядом, поворотом тонких плеч и рук, каждым вздохом или полуулыбкой, – излучала такую обворожительную, обволакивающую тебя целиком, живительную энергию истинно и вечно женственной сущности, что перед нею не мог устоять ни один человек, тем более, мужчина. Я сам наблюдал эти «чудные мгновенья» на протяжении нескольких десятков лет и, разумеется, томился «грустью безнадёжной».

Захария внимательно, с лёгкой усмешкой, смотрел на меня:

– Ведь и вы, наверное, почувствовали это струящееся, постоянно творимое, как будто из себя самой, а на самом деле неизвестно откуда и с кем в соавторстве, пластическое и музыкальное произведение искусства живого, живущего, неизменно меняющего свои лики, прекрасного человеческого создания. Иначе бы вы не смогли так её описать, не правда ли?

Захария и не думал скрывать, что намеренно использует излюбленный оборот речи С. А. У меня, конечно, сразу возникли возражения, что я никогда и не обольщался, ни в коем случае не претендовал на соразмерное воссоздание её таинственного, «переливчатого» образа, но лишь стремился по мере сил описать свои собственные впечатления от наших встреч. «Однако, – подумал я, – Захария уж точно сам это понимает», – и промолчал.

– А ведь с тех пор, как я, а потом и вы увидели её, – негромко произнёс Захария, – прошло почти сорок лет, и ничто не изменилось: всё то же изящество движений и скульптурность поз, та же дивная музыка загадочных речей, …«и то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь…»

Захария сдержанно улыбнулся:

– Да… К некоторым людям время благосклонно. Оно их ещё больше облагораживает. Вы согласны?

– Sure. А что было дальше? – не удержался и спросил я. – Роман?

Он не удивился моему вопросу, похоже, и сам задавал его себе не раз.

– В обычном смысле, нет. Я был, конечно, готов на всё! Но не смог, не смел. Считал себя недостойным. Думаю, и Сонечка бы не позволила. К тому же, был муж (между прочим, выдающийся математик), он в то время уже безнадёжно и тяжело болел, постоянно находился в больнице. Она за ним трогательно ухаживала, но он с каждым днём всё больше удалялся от нас и вскоре тихо, во сне, угас… А я? Я стал навеки другом, «надёжным», как она всегда добавляла.